...От Чаадаева - сквозь весь XIX век одна мысль, одна генерализующая идея: нет другой возможности для России включиться в человечество, как переначать для себя все воспитание человеческого рода. Не повторить, а переначать. Для себя, но всё, не опуская тех чужих страниц, которые не просто поучительны, но непременны, поскольку ими заложены основы развития: преемственности через отрицание, через критику самой историей. Чаадаев не видел, как решить им поставленную задачу. Можно ли выучиться критике историей, если нет истории? Можно ли начать историю, если нет стимула к критике, навыка к ней? Заколдованный круг. Круг, однако, разрывался. Сначала странными, лишними людьми, затем - нравственными разночинцами. От кружка к движению. От одиночек к среде: протообществу внутри социального и политического организма, не признававшего иных связей, кроме тех, что исходят от власти и возвращаются к ней. Бесконечная череда схваток: социума власти с людьми, людей с историей. Новые и новые разрывы времени. Историческая Россия двигалась вперед поражениями. Герцен в 1850 году - Моисею Гессу (тогдашнему стороннику Маркса): В России мы страдаем только от детской неразвитости и от материальной нужды, но нам принадлежит будущее. И он же: Будущего нет, оно делается людьми, и, если мы будем продолжать гнить в нашем захолустье, может из России в самом деле выйти avortement. Тут-то и является наше дело, наше призвание.
Какое бьющее в глаза несоответствие: нам принадлежит будущее и будущего нет. Но какая прямота и обнаженность этой антиномии без малейшей попытки обойти ее. Такой складывалась русская традиция критики историей. И история же вступала в схватку с традицией, тесня ее не только извне, но и изнутри. Все чаще - изнутри. От Апологии сумасшедшего к апологии призвания, к апологии почвы, к апологиям духа, к апологиям дела - и к огосударствлению почвы и призвания, духа и дела, будущего и прошлого. Схватки разыгрывались на новых поприщах - и расширение поприща ожесточало схватки, превращая вчерашних оппонентов в ненавистников-врагов.
...Через весь XIX век к XX. От одиночек к миллионам. От миллионов к одиночеству. Не странно ли - одинокий Ленин? Уходящий одиноким. Один на один со своими вопросами, на которые снова нет ответа. Просчитывал шансы удержания вырвавшейся вперед постреволюционной России: удержания России в Мире, удержания революции в России, двойного удержания, какому (понимал) не сбыться, если не произойдет развития на почве цивилизации. И нэпом возвращался к замыслу двух путей, пытаясь преобразовать его в еще не опробованную модель революционного реформизма, социалистической постепеновщины (с двумя ипостасями - российской и западной). И снова опирался в своем прогнозе на Восток, на Индию, Китай и т.п., чье движение (был убежден) направилось окончательно по общеевропейскому капиталистическому масштабу. И, задавая - себе и другим - вопрос, изменилась ли после Октября общая линия... мировой истории, он не давал на него прямого ответа, но явно склонялся к отрицательному. Нет, не изменилась. Общая и мировая - та же. Она просто не может быть иной. Ей не дано быть иной. Если бы она была или стала иной, и ему надо было быть или стать иным. А стать иным - поздно. Для него - поздно. А для других, для ближних и дальних - еще рано?!
Уходы - огромная тема. Уходы людей, оставивших свою печать в истории, небезразличны для истории. За ними долгий тянется след, и то, что следует, отнюдь не непременно продолжение. Реже - продуктивное отрицание, ревизия во имя. Часто же и даже всего чаще - низвержение, бессознательное и нарочитое; низвержение-эпигонство и низвержение-убийство, но и это последнее мнит себя продолжением. И даже не просто мнит, а мнимость превращает в действительность, где вместе догмат и бесовство, имитация и преклонение. Существует, видимо, жесткий и жестокий закон: подлинные продолжатели - не прямые наследники. Великую французскую революцию продолжала вся Европа (и не одна она), в то время как Франция расплачивалась за свой скачок отставанием от тех, кто уходил вперед, превращая свободу, равенство и братство в технологию, в постоянный капитал, в навык машинного труда, в фабричное законодательство, в триумфальное шествие всеобщего эквивалента и опытного знания. Так ли просто распознать за этим продолжением агонию якобинства, несостоявшиеся прожекты Сен-Жюста, кровь Бабефа? Термидор, разумеется, не равнозначен прогрессу, но он и не противоречит прогрессу. Если согласиться с тем, что есть разные прогрессы (типы, степени, формы), то следовало бы признать, что есть и разные термидоры. И тогда существеннейшим становится вопрос: кто и как превращает прорыв истории в новую норму, в новую повседневность, в новый консерватизм?
Этот сюжет - один из самых сокровенных у уходящего Ленина. Сумеем ли мы доделать наше непосредственное дело или нет? Или нет? Он спрашивал. Он не был до конца уверен. Быть может, сомневался... На заключительных страницах этого логического романа образы, как и прежде, предшествуют понятиям, и последний ленинский расчет напоминает нам герценовское: Отдать дорогое, если мы убедимся, что оно не истинно...
На расстоянии более полувека зазоры в движении мысли едва видны. Пробиться вглубь, очистив и верх, и низ от хрестоматийного глянца, едва ли не труднее, чем сквозь средневековый палимпсест пробиться к первоначальному тексту. Стоит ли удивляться, что подлинный предмет размышления остается тайной за семью печатями, хотя этот предмет уже не в спецхранах, а на домашней книжной полке? Иероглифами - слова последних диктовок, фрагменты, не сведенные воедино. Не сведенные или несводимые? Что мешало ему: склероз, разрывающий сосуды, или также внутренняя связанность - вето на додумывание до конца? Отсутствие условий для воплощения новой, своей, многоукладной нэповской России или условия для рождения ее - в качестве формы и предпосылки для всемирно-всеобщего развития? А может быть, все вместе - и преждевременность, и монистический запрет, и неотступная злоба дня, налезающие друг на друга тревоги, прежние - сквозь всю жизнь (не размягчат ли революционного натиска доктринеры буржуазной демократии, сторонники уступок за счет коренного принципа?) - и совсем новые тревоги, вырастающие из бескомпромиссной эпохи и олицетворенные в людях власти, в новых якобинцах, для которых не было и быть не могло преобразований, осуществленных иначе как массами и государством, массами в государстве (вплоть до того заветного момента, когда оно отомрет, самое себя упразднив)?
Мир Маркса, уплотненный в организацию, в революционную власть на время, разве это не его архимедов рычаг? И разве не этот рычаг сдвинул с прежнего, насиженного места всех на свете? А теперь - в чьи руки попадает, как распорядиться им? Уже не зазоры в движении мысли, а кажущиеся провалы и невидимые стороннему взгляду мостки. Единство тех пятидесяти (или ста: велика ли разница?), которым суждено сменить его, и единство общечеловеческого развития - без промежутков, вне видимой цепи строго последовательных превращений. И снова задаешь вопрос: почему? Потому ли, что отступала жизнь? Что не наступило время? Наступит же оно - не самотермидоризацией, а Термидором, вовсе новым Термидором - анти-Миром Маркса, анти-Россией Ленина.
Предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход. Согласимся ли мы сегодня с примиряюще безнадежной кодой пастернаковской Высокой болезни? Пожалуй, менее всего согласятся сторонники крайних взглядов. Для одних действительность - сбывшаяся, тождественная себе надежда. Другие не примут ни гения, ни скрытой в строках идеи рока. Им ближе вина - в буквальном, не переносном смысле. Да и какой рок в рациональном XX веке? Фигура красноречия либо увертка от ответственности. Карающая рука Немезиды? Проще и вернее звучит сегодня присловье зэка - бог долго ждет, да крепко бьет.
А все-таки рок! Рок древних и Шекспира. Губящий и тех, кто переступил предел идеальностью задуманного, тех, кто начал против течения. Анахронизм понятия лишь оттеняет глубину феномена. Феномена, в котором сплетены воедино великое и банальное, инерция впервые завоеванного людьми и его особенные оборотни (в словах и в людях!). Справиться ли с ними обновленной власти, календарному будущему, справиться ли иначе, как посредством организации вечного смысла людей?
Вчера мы еще могли сказать: тот, кто убежден, что феномен этот, заявленный нашему веку Россией (и не ею одной), не является ни непременным, ни всеобщим, должен объяснить также его неслучайность. Сегодня этим уже не ограничишься. И вероятно, не только потому, что предложенные объяснения не удовлетворяют. Сами эти объяснения стали частью современной истории; их недостаточность производит в свою очередь новые коллизии, образуя замкнутый круг, из которого, кажется, нет выхода. Прошлое не уходит от нас, поскольку для него не находится места, и если бы в одном только догматизме, не изжитом и не отступающем, либо в явной и полускрытой апологетике; так ведь нет места ему и в испытанных ячейках классического сознания... Пресловутый зигзаг или выпотрошенную до конца отсталость России сегодня неловко называть даже прокрустовым ложем. Удастся ли одну из величайших трагедий Мира заключить навсегда в региональный загон?
