А когда появится зеленая трава — с коровой на выгон. Пока не придет пора полоть лен, помогать на сенокосе, вязать колючие снопы.
И оглянуться не успеешь — минет детство. Где же было твое детство, какой дорогой прошло, что ты с ним так и не встретилась? Не улыбнулось оно тебе радостной улыбкой, не звенело веселой песенкой. Минуло — и нет его. Вот ты и девушка — а что дальше?
Прясть лен, ровнехонько сучить нитки. Работать на сенокосе, в жнитво. Вечно одна песенка, печальная песенка твоей молодости:
Ей, я и бору воду беру, вiтep воду розливає,
Молодая молодиця свою долю проклинає…
А завтра что? А послезавтра что? Та же нищета. Парень-сокол за решеткой на годы, на годы… А впрочем — как тебе и выходить замуж? Разве у тебя есть что-нибудь? Только и всего что рубашка на теле. Кому нужна дочь бедняка?
Бегут, бегут серые дни. Уходит молодость — и оглянуться не успеешь. Что будет завтра? Послезавтра? Такой же серый день. Ничто не ждет, ничто не приходит издали, ничто не зовет вдаль. Вот вырастет брат, которого ты вынянчила на руках, женится. Может, возьмет тебя в свою хату. Будешь его детей нянчить и слушать окрики невестки. И еще не раз вспомнишь песенку, печальную песенку твоей юности:
Ей, я в бору воду беру, вiтер воду розливає,
Молодая молодиця свою долю проклинає…
И даже не так. Потому что какая же ты «молодиця»? Прошла жизнь, минула безнадежным, серым, бедняцким днем, без радости и без улыбки…
Но вот пришел такой сентябрьский день. И все меняется, все оборачивается другой стороной. Пурпуром красноармейских звезд, пурпуром красных знамен расцветает сентябрьский день освобождения.
Прошло ни много ни мало — год. Сходи на село, погляди.
Бегут пастухи за колхозными коровами — это уж последние дни, потому что школа начинается и они пойдут в школу.
Пастушья песенка — безнадежная песенка, сиротская мелодия, затерянная в серых дождливых днях, в солнечном зное, — оборвалась раз и навсегда. Ступай, девочка, в школу — теперь у тебя есть своя школа. Школа для всех.
Гудит колхозная молотилка. Забеги, посмотри, как работает колхозная молотилка. Времени у тебя достаточно — маленький брат в детском саду. Не болят руки от укачивания.
Слышится смех с огорода. Все работают вместе, сообща, большим коллективом. Запевай веселую песенку, колхозная девушка. Она сама рвется из сердца, сама несется по зеленому ольшанику, по далеким полям, позолоченным сентябрьским солнцем.
А когда тебя спросят, что будет завтра, послезавтра, — ты улыбнешься радостной улыбкой детства, которое наконец-то стало детством, радостной улыбкой молодости, которая наконец-то стала молодостью.
— Буду летчицей.
— Поеду на санитарные курсы.
— Буду учительницей.
И радостной песней шумят тебе крылья самолета, и зовет тебя дальняя даль, и день обещает тебе все, на что ты только способна, на что способна твоя молодость, освободившаяся из серых оков бедняцкой, мрачной жизни.
1940
Мы съезжаем с шоссе на проселок. По сторонам зеленые перелески, ольховые рощи. Перед нами медленно движется крестьянская телега.
— Как проехать в колхоз имени Сталина?
Стоящая на телеге женщина весело улыбается.
— Да это к нам! Мы тоже из колхоза! И лошади колхозные. Я покажу!
Мы быстро приближаемся к деревне Уховец. Это здесь, в восемнадцати километрах от Ковеля, — возник первый колхоз.
Деревня Уховец. Памятна кровавая история этой волынской деревни.
Спокойно, бесстрастно рассказывает ее председатель колхоза, депутат Верховного Совета СССР.
Самого его тогда не было дома. Он сидел в тюрьме. Вечером домашние легли спать. Мать в избе, брат в сарае, на сене, отец за сараем.
Ночью матери послышался выстрел. Она приподнялась на постели и минуту прислушивалась, но всюду было тихо. Утром вышла посмотреть, почему муж не идет в избу.
Он лежал за сараем, в луже крови.
На крик женщины сбежались соседи. Вслед за ними явилась с ближайшего поста полиция. Полицейские принялись разгонять людей, пришедших посмотреть на покойного.
Жена убитого бросилась в сарай, чтобы разбудить сына. Он лежал на сене и, видимо, крепко уснул. Его не разбудили крики за стеной. Но когда мать коснулась лежащего, то почувствовала холод смерти. Двадцатилетний юноша был мертв. Его убили ночью выстрелом в упор, выстрелом в спящего человека.
Женщина выбежала на улицу. Увидев избиваемых людей, она в отчаянии крикнула:
— Убили, а теперь не даете людям даже посмотреть!
Ее арестовали. Повели в город. А убитых похоронили украдкой, молчком, так что об этом никто и не знал.
Так расправлялся с людьми уховецкий полицейский пост. Аресты? Тюрьмы? Суд? Слишком длинная и хлопотливая процедура. Гораздо проще и легче прийти потихоньку ночью, приставить револьвер к груди спящего крепким сном человека и выпалить.
Карательный полицейский отряд сидел в деревне целые годы. В белом домике у дороги гнездилось, в зависимости от обстоятельств, десять, тридцать полицейских.
Мы переходим через дорогу. В небольшом сосновом лесочке — могила. На полотне четко выделяются слова:
«Павшим в борьбе…»
Могила свежая. Но в ней лежат трое убитых еще в 1932 году. Трое юношей-коммунистов. Полицейские застрелили их в соседней деревне, привезли убитых сюда, к своему посту, ночью закопали их в роще, утоптали землю, забросали ветвями и хвоей свежий след, чтобы никто не узнал, где они лежат.
Полицейский пост нависал над деревней черным кошмаром. Проходя мимо него, крестьяне обязаны были снимать шапку, с обнаженной головой проходить мимо притона убийц. Непрестанно, каждый час дня и ночи чувствовал на себе уховецкий крестьянин оловянный взгляд полицейского. От десяти до тридцати полицейских были в состоянии «обслужить» отданную на их произвол бунтующую деревню.
А деревня бунтовала непрестанно.
В церковные праздники уховецкий крестьянин выходил на работу. У него были свои праздники, иные, не значащиеся в официальном календаре.
Первое мая, годовщина Октябрьской революции, день «Трех Л.»[1], антивоенный день.
Полиция стояла на страже поповских интересов. Она прогоняла с полей работающих в церковные праздники. Налагала на них штрафы, травила всеми доступными ей средствами.
Полиция стояла на страже интересов капитала. В день Первого мая из Уховца двинулось шествие со знаменем. Не успели демонстранты дойти до соседней деревни Волошки, как появились полицейские. Затрещал пулемет. Кровью отметила деревня Уховец праздник Первого мая.
Гибли люди, убиваемые полицией. Никто не отвечал за выстрелы, раздававшиеся во мраке сараев, в клетушках изб. На то ведь и существовал карательный отряд. Деревня была отдана на произвол нескольких десятков уверенных в своей безнаказанности озверевших людей. Они здесь были единственными хозяевами — хозяевами жизни и смерти. Они диктовали законы.
А кроме того, был еще и суд. Сыпались приговоры — годы и годы тюрьмы.
— Первый раз я получил пять лет, потом десять, — говорит Михаил Васюта. — Брат — шесть, дядя — двенадцать.
Шесть, десять, двенадцать лет. Приговоры крестьянину из волынской деревни сыпались щедрой рукой. Любой ценой, любыми средствами старались затушить тлеющие красные искры, то и дело вспыхивавшие жарким пламенем.
Не помогали убийства, не помогали тюрьмы. Деревню Уховец несколько раз усмиряли. На избы внезапно налетала синяя туча полицейских. Обыск, поиски оружия. Этого оружия искали в соломенной крыше, разрывая ее в клочки. Искали в стенах, разрушая постройки. Искали в избе, раздирая крестьянскую одежду, и в клети, рассыпая зерно. После полицейского налета деревня выглядела, как после землетрясения.
Но крестьяне, стиснув зубы, чинили разрушенные избы, поправляли растрепанные крыши и попрежнему выходили на работу в церковные праздники, попрежнему Первого мая становились в ряды, попрежнему читали нелегальную литературу и попрежнему вешали красное знамя у въезда в деревню.
И, наконец, пришел сентябрь 1939 года. Деревня Уховец дождалась. Кто-кто, а она честно, страданиями и кровью заработала этот день. Небольшой отряд Красной Армии появился в деревне Уховец в ясный сентябрьский день.
…Теперь в доме, где помещался полицейский пост, находится сельсовет. Решетки из окон вынуты — от них остался лишь след, последнее воспоминание. В роще отыскали могилу украдкой похороненных товарищей, торжественно возвели над ней земляной холм. И деревня Уховец первая в западных областях Украины взялась за организацию колхоза.
Триста двадцать желающих приняли. Семьдесят — отвергли. Отвергли всех, кто был когда-то связан с полицией, всех, кто не стоял в одних рядах с деревней, всех, на чьей совести тяготели те или иные грехи против рабочего, против крестьянского дела, всех, кто думал только о себе и не жил общей, тяжкой, кровавой жизнью Уховца.
