Ознакомительная версия.
— Что вы чувствовали?
— Жалость.
— Но ведь вы и были тем человеком, который мог это все остановить.
— Но я жалость не к пленным чувствовал, а к тем, кто их сюда послал. Рядом со мной стоял человек, у которого убили двух сыновей. И мать, сына которого они задушили.
— В этой войне вы узнали что-то новое о человеке?
— Я видел столько героических поступков. Я видел предательство. Я видел трусость. Я помню глаза восемнадцатилетнего пацаненка, который, обвязавшись гранатами, кинулся под гусеницы танка.
— Почему вы его не остановили?
— Не успел. Я находился на другой стороне дороги. Я только успел подбежать и поймать его последний взгляд. Этот пацан подорвал танк, потому что танк этот лез на раненых. Их там лежало около тридцати человек. Он хотел их тупо передавить гусеницами и даже не стрелял. А пацаненок пожалел их. У него самого были перебиты ноги, но у него были гранаты. И он не раздумывал. А экипаж танка уже мы расстреляли, — он смотрит в мобильный телефон. — Пятьдесят восемь вызовов… Пять-де-сят во‑семь… Когда Шахтерск был предан, нас туда пришло сто семьдесят восемь человек, а против нас была группировка из трех тысяч. У них было двести единиц боевой техники, а у нас — шесть. Мы за двое суток город практически освободили. По всем законам военной тактики, нас — наступавших — должно было быть минимум в три раза больше. А нас было в десять раз меньше. Это — другая война. И жестокость тут — другая. И трусость — другая. Эта война хуже гражданской войны семнадцатого года. Сказать почему? Потому что это война со своими.
— Врагов вы считаете своими людьми?
— Ну а почему они не свои? Многие наши соседи воюют на той стороне. Они не разделяют наших убеждений. Большинство военнослужащих с той стороны родом из Донбасса. И они тоже вызывают огонь на себя, как мы это делали на Саур-могиле.
— Кто вы для этого города?
— Ну-у‑у… я лучше скажу, что этот город для меня. Я здесь хочу жить и умереть, — говорит мечтательно. — Я разговаривал со священником недавно, когда крестил дочку погибшего ополченца. Он отвел меня в сторону и задал только один вопрос — когда мы уничтожим людей, сидящих в аэропорту. Вы понимаете, что меня спросил об этом священник — когда мы у‑нич-то-жим… Из него в тот момент говорил не священник и не человек, а житель Донецка. А жители Донецка — совсем другие люди.
— Вы верите в Бога?
— Да.
— Бог видел парад пленных?
— Да. Он видел парад, и он видел на нем меня. Бог видел, как я в тот момент грешил.
— А вы грешили?
— Конечно. Но я скажу одно. Этот парад перевернул сознание всего мира. И в первую очередь сознание тех людей, которые посылают сюда своих сыновей. У многих я вызвал антагонизм. Многие хотели порвать меня как бобика… Я был самым несчастным человеком на этом параде. На самом деле, я в тот день напился. Но обратите внимание на то, как после парада изменилась конъюнктура политическая — даже в России. Все поняли, что идет война, а не АТО.
— Вы постоянно вздыхаете. Что у вас на сердце?
— С ним все в порядке, просто оно болит. От того, что когда я во время парада смотрел на своих пацанов, мне хотелось их всех собой укрыть, чтобы они никогда в таком параде не шли… Знаете, ведь эту войну вы не считаете ужасающей. Для вас ужасающая война — это сотни тысяч убитых, концлагеря. Но мир поменялся. Поменялись и войны.
— Расскажите про своего деда.
— Он всегда ходил в военной форме. Говорят, я на него похож. Мой прадед Степан Захарченко начал войну в полпятого утра под Брестом командиром батареи гаубичной и закончил ее в Праге… Я хочу, чтобы все закончилось и побыстрее воцарился мир.
— Вы сможете это сделать?
— Если произойдет предательство, то не смогу. Страшная вещь на самом деле — предательство. В Минске у меня был выбор — предать или не предать. Я не предал.
— При этом многие ополченцы недовольны тем, что их дома остались на территории, подконтрольной Украине.
— Но… я, как нормальный военный, понимаю, что армия истощена. Вы думаете, у нас потерь нет? Есть. Пополнение приходит, но оно необученное. Срок обучения занимает два месяца.
— Российская армия вам не помогает?
— Это — второе большое заблуждение россиян. В России много либеральных течений. И вот когда за этими течениями наблюдаешь, то начинаешь понимать, что та победа, которую мы завоевали… Не будем об этом. Чтобы ты понимала — с момента подписания мной соглашений пятого сентября и по второе октября мы отвоевали тридцать восемь населенных пунктов.
— То есть вы нарушали перемирие?
— Нет! Ни в коем случае! Мы стреляли в ответ! Всегда и постоянно. Ни разу — первые.
— А кого вы не предали в Минске?
— От нас ждали, что мы подпишем ту линию, после которой то, что мы забрали, мы должны были отдать. Я отказался это подписывать. Это было бы предательством по отношению к тем людям, которые там живут. По отношению к тем, кто все это с боем брал. Я тебе больше скажу… Я только что написал заявление об отставке. Ты сидишь сейчас рядом с человеком, который через два с половиной часа уже может не быть премьер-министром. И ты единственный журналист, который знает об этом. Я не могу предать своих людей. Я вчера всю ночь не спал. Мы решали, что делать дальше, и мы решили — не отступать. Но если я сейчас не уйду с этого поста, то я стану предателем. Потому что эту линию заставят подписать меня.
— Не подписывайте.
— Заставят.
— Кто?
— Ха-а‑а… Пойдем, я покажу то, что хотел показать. Ты будешь жить гарантированно долго.
Группа из пяти мужчин обходит забор, за которым виднеется пустое пространство вокруг кирпичной церкви. Богородица, писанная в полный рост на стене, встречает их, когда, отомкнув калитку, они входят во двор. Мужчины идут прямиком к ней, и там же встречаются с грозным ликом Христа. Их взгляды перебегают с нее на него. Заворачивают за угол. Здесь, на лавке возле одноэтажного дома сидят старик и две старухи. Пробегают, скуля, собаки.
— Здравия желаю, — обращается к старикам Захарченко, и в сопровождении охраны выходит на дорогу, засыпанную крошкой камня и щебня. Показывается разбитый продуктовый магазин.
— Все, пацаны, — говорит Захарченко. — Нет больше нашего магазина.
— Там мороженое было вкусное, — отзывается один.
Движутся мимо разбитых домов. Пробоины в крышах дымятся. Сворачивают в дыру, проделанную в бетонном заборе, огораживающем кладбище. Серые могильные плиты и выкрашенные бледной краской кресты тонут в высокой сухой траве. Некоторые могилы разбиты. С автоматами наготове, мужчины идут по траве мягкой походкой, закрывая собой Захарченко и время от времени кружась на месте. Они принюхиваются и описывают круги, пугая могилы дулами автоматов. За забором, до конца которого они доходят, аэропорт. Там столбы с оборванными проводами упираются в небо, на котором — лишь чуть облаков. Захарченко прислоняется плечом к пробоине в бетоне, ведущей на дорогу к домам.
— А в том доме дед глухой жил, — говорит он и показывает на дом, из пробитой крыши которого курится белый дымок.
— Он еще на нас наорал, — отзывается кто-то из мужчин.
Дорога, на которую он сейчас смотрит, покрыта сухими листьями. Они тяжело, неподвижно, словно затаившись в застывшем мгновении, лежат на потрескавшемся асфальте. Поперек дороги зеленеет кусок оторванной крыши. Белый ствол тополя держит повисшие провода.
— Пацаны, — напрягшимся голосом зовет Захарченко, — слушайте воздух.
В этот же миг воздух приходит в движение, и надвигается на кладбище волной. Воет собака и захлебывается. Где-то неподалеку падает снаряд.
— Позвони Абхазу, обозначь, где мы, — говорит Захарченко поменявшимся голосом. — Слушайте воздух, слушайте воздух, — шелестит он.
Залп.
— Это уже ближе, — произносит Захарченко.
Залп.
— Рассыпались, пацаны!
Залп.
— Саша, это рядом. Саша, это совсем рядом.
— Какая красота, — доносится голос из-за могильной плиты. Смех. — Захочешь жить, в могилу нырнешь.
— Да тут трупами воняет! — смеется другой.
— Укропы своих приховали, наверное, — отзывается Захарченко. — Набрали Абхаза?
— Нет, еще не доложились.
Воздух снова приходит в движение, и идет на кладбище, свистя.
— Ложись!
Мужчины падают в землю. Разбитые могильные плиты выдают фонтан осколков. Приняв снаряд, кладбище, вздрогнув, успокаивается. Над ним распространяется тишина, которую прерывает мелодия, звучащая из кармана Захарченко — «Не думай о секундах свысока. Настанет время, сам поймешь, наверное, — свистят они, как пули у виска, мгновения, мгновения, мгновения…».
— Отходим, отходим, — поднимается он. — Они пошли в атаку. Пора тикать. Закрыть ее и вывести, — говорит обо мне. — Сделайте ей прикры…
Ознакомительная версия.
