Однако объединение Германии было в первую очередь делом внешней, а не внутренней политики. Эта задача распадалась на две составляющие. Во-первых, нужно было добиться согласия южногерманских монархий на вступление в федерацию, в которой доминирующую роль играла бы Пруссия. Здесь главным союзником Бисмарка было немецкое национальное движение. Правительства же этих монархий, а также значительная часть общественности относились к планам объединения страны весьма скептически. В своей речи в рейхстаге 11 марта 1867 года Бисмарк обрисовал свое видение пути интеграции государств южнее Майна с Северо-Германским союзом – в первую очередь через экономическое сотрудничество, Таможенный союз. Выступление свое глава прусского правительства завершил одной из самых знаменитых своих фраз: «Посадим Германию, так сказать, в седло. И тогда она поскачет сама!» [339]
Во-вторых, следовало добиться согласия великих держав Европы на появление в центре континента нового могучего игрока. Это было довольно проблематично, поскольку кровной заинтересованности в таком развитии событий не имел никто. Британия, правда, смотрела на происходящее довольно отстраненно, занимаясь своими внутренними и колониальными проблемами. Россия, хотя и весьма настороженно относившаяся к усилению Пруссии, в целом находилась в достаточно хороших отношениях с монархией Гогенцоллернов и вряд ли стала бы чинить ей серьезные препятствия. В Вене многие мечтали о реванше за поражение 1866 года, однако там хватало своих дел – в 1867 году Франц Иосиф был вынужден пойти на реформу, предоставив восточной части своей империи широкую автономию. Австрия превратилась в дуалистическую Австро-Венгрию, что не сняло тяжелым бременем висевших на ней финансовых проблем, которые надежнее любых политических соображений заставляли отказаться от военных авантюр. Главное сопротивление объединению Германии следовало ожидать со стороны Франции.
Во второй половине 1860-х годов Наполеон III все в большей степени попадал под огонь критики со стороны либеральной оппозиции, которая всерьез угрожала его позициям в государстве. Несмотря на то что опору эта оппозиция имела в основном среди парижской интеллигенции и среднего класса, а основная масса населения была лояльна императору, не считаться с ней было невозможно. Провал мексиканской авантюры – попытки создать в далекой американской стране зависимую от Парижа монархию – еще больше усилили давление на правительство. Серьезную обеспокоенность французской общественности вызывало усиление Пруссии, которое воспринималось как угроза номер один. Не случайно во Франции в те годы получил популярность лозунг «Месть за Садову!» – как будто под Кениггрецем была разбита не австрийская, а французская армия. В этой ситуации Наполеон III, даже питай он самые нежные чувства к делу германского единства, не смог был равнодушно смотреть на реализацию планов Бисмарка. Императору нужен был громкий успех – и чем скорее, тем лучше.
Бисмарк, в свою очередь, прекрасно понимал особенности сложившейся ситуации. Среди историков до сих пор идет ожесточенный спор о том, вел ли он изначально дело к вооруженному столкновению с Парижем или оно являлось для него скорее нежелательным вариантом. Сам «железный канцлер» в своих воспоминаниях высказывался по этому поводу однозначно – он еще в 1866 году прекрасно понимал, что за австрийской войной неизбежно последует французская. Однако насколько ему можно доверять в данном вопросе?
В любом случае, мы можем уверенно констатировать несколько фактов. Во-первых, Бисмарк четко осознавал, что французский император резко воспротивится включению южногерманских монархий в Северо-Германский союз. По крайней мере, если не предоставить ему весьма масштабных компенсаций – а их мало того, что взять было особенно неоткуда, так еще и вполне естественно, что глава прусского правительства сам не хотел усиления позиций Парижа в Европе. Во-вторых, «железный канцлер» прекрасно понимал, что война против Франции, если она разразится, должна носить характер действительно национальный, а для этого желательно, чтобы Бонапарт напал первым, и ни у кого в мире не возникло сомнений в том, что Пруссия выступает в роли жертвы наполеоновской агрессии. В-третьих, как и всегда, Бисмарк имел под рукой несколько вариантов действий и проводил свою политику не прямолинейно, а гибко.
Первое столкновение с Францией не заставило себя долго ждать. Оно было связано с небольшим Великим Герцогством Люксембург, расположенным на стыке границ Франции, Бельгии и Северо-Германского союза. Люксембург принадлежал королю Голландии, но являлся членом Германского союза и Таможенного союза, образованного под эгидой Пруссии. В столице Герцогства, считавшейся союзной крепостью, стоял прусский гарнизон. Наполеон III, жаждавший территориальных приобретений, уже давно устремил свои взоры на Люксембург. Приобрести его он собирался вполне законным путем, купив у голландского монарха. С кончиной Германского союза для этой сделки, казалось, исчезли последние препятствия, тем более что во время переговоров с Бенедетти в августе 1866 года Бисмарк отнесся к ней с явной благосклонностью.
К началу 1867 года франко-голландские переговоры уже почти пришли к завершению, оставалось лишь выяснить мнение Пруссии, без согласия которой голландский монарх не хотел предпринимать никаких шагов. Позиция Бисмарка по этому вопросу была достаточно сложной. С одной стороны, глава прусского правительства в течение предшествующих месяцев на неоднократных переговорах с французами поддерживал надежды последних на приобретение Люксембурга – по крайней мере, не давал им решительного отпора. По-видимому, сам он не видел в таком незначительном расширении французской территории большой проблемы. С другой стороны, он прекрасно понимал, что уступка «наследственному врагу» даже «клочка немецкой земли» может вызвать взрыв возмущения у национально настроенной северогерманской общественности. Поэтому Бисмарк предпринял ряд решительных шагов для того, чтобы оставить Францию ни с чем, выступить в роли защитника немецких земель, однако в то же время не доводить дело до войны. Во второй половине марта 1867 года были опубликованы тайные оборонительные и наступательные союзы с южногерманскими государствами (что неизбежно задевало интересы Франции), а 1 апреля в Учредительном рейхстаге прозвучал запрос лидера национал-либералов Беннигсена, касавшийся люксембургского вопроса: правда ли, что исконно германская земля достанется галлам? Комизм ситуации заключался в том, что запрос был инициирован самим Бисмарком.
Сохраняя полное спокойствие, глава правительства дал развернутый и весьма туманный ответ, из которого следовало, что Пруссия своего согласия на передачу Люксембурга не давала и, более того, считает подобную сделку противоречащей немецкому национальному чувству. «Союзные правительства верят в то, что ни одна чужая держава не нарушит права немецких государств и немецкого населения; они надеются быть в силах защищать и оберегать эти права» [340]. Голландский король немедленно отказался от продажи Люксембурга, исключительно выгодная для Франции сделка была сорвана.
Над Европой нависла угроза новой войны. Бисмарк заявлял о том, что вывести войска из Люксембурга и тем более видеть его в руках Франции – значит запятнать прусскую честь. Немецкая и французская пресса немедленно подняла шум, говоря об унижении и угрозе национальным интересам. Прусские военные во главе с Мольтке решительно выступали за войну. «После войны, которая у нас позади, нельзя желать второй кампании, и никто не желает ее менее, чем я, – заявил шеф Генерального штаба в одной из бесед в кулуарах рейхстага. – И все же я должен надеяться, что нынешний повод будет использован для вой ны с Францией. (…) Чем раньше мы выступим, тем лучше. Нынешний повод хорош. У него национальная основа, которую надо использовать» [341].
Сам Бисмарк высказывался гораздо более осторожно. В беседе с влиятельным консервативным депутатом Бетузи-Хуком он заявил, что верит в войну с Францией в течение ближайших пяти лет, но далек от того, чтобы развязывать ее без крайней на то необходимости. «Только за честь страны – не надо путать ее с так называемым престижем – и за ее самые жизненные интересы можно начать войну. Ни один государственный муж не имеет прав начать ее лишь потому, что он субъективно считает ее неизбежной в рамках определенного срока. Если бы во все времена министры иностранных дел следовали за своими королями и верховными главнокомандующими в ходе кампаний, история знала бы меньше войн. Я видел на поле боя и, что еще хуже, в лазаретах цвет нашей молодежи раненым и больным, я до сих пор вижу из своего окна идущих по Вильгельмштрассе инвалидов, которые смотрят наверх и думают, если бы не тот человек наверху, который устроил злую войну, я бы был сейчас здоров. Эти воспоминания не оставят мне ни одного спокойного часа, если я смогу обвинить себя в том, что начал войну легкомысленно или из честолюбия (…). Я никогда не посоветую Его Величеству начать войну, которая не продиктована глубочайшими интересами Отчизны» [342]. Многие потом стремились увидеть в этой умеренности Бисмарка свидетельство его миролюбия, едва ли не пацифизма. Однако можно предположить, что дело обстояло иначе: люксембургский вопрос не был оптимальным поводом для войны, поскольку французская вооруженная агрессия как таковая отсутствовала. Да и структуры Северо-Германского союза, которые надлежало выстроить до присоединения южнонемецких государств, были еще далеки от завершения.
