селедок. Предстояла, следовательно, задача продать селедки и на вырученные деньги купить масла. Дня через два я отправился на Обводный канал.
Рынок шумел. Я выбрал место, поставил на землю мешок, приоткрыв его, чтобы виден был мой товар, и стал ждать покупателей. Конечно, надо было бы кричать: «А вот, а вот свежие голландские сельди! А вот они, сельди где!" — или что-нибудь в этом роде. Но я чувствовал, что из этого у меня ничего не выйдет. Меж тем, отсутствие рекламы, сего двигателя торговли, давало себя знать. Люди шли мимо, не останавливаясь. Глядя по сторонам довольно уныло, шагах в двадцати от себя я увидел высокую, стройную женщину, так же молча стоявшую перед таким же мешком. Это была Анна Андреевна Ахматова. Я уже собирался предложить ей торговать вместе, чтобы не скучно было, но тут подошел покупатель, за ним другой, третий — и я расторговался. Селедки мои оказались первоклассными.
Чтобы не прикасаться к ним, я предлагал покупателям собственноручно их брать из мешка. Потом руками, с которых стекала какая-то гнусная жидкость, пропитавшая и весь мешок мой, они отсчитывали деньги, которые я с отвращением клал в карман. Несмотря на высокое качество моих селедок, некоторые покупатели (особенно — женщины) капризничали. Еще со времен Книжной Лавки Писателей я усвоил себе золотое правило торговли, применяемое и в парижских больших магазинах: «Покупатель всегда прав». Поэтому я не спорил, а предлагал недовольным тут же возвращать товар или обменивать, причем заметил, что только что забракованное одним, приходилось как раз по душе другому. Впрочем, должен отметить и другое мое наблюдение: покупатели селедок несравненно сознательней и толковее, нежели покупатели книг.
Распродав всё и купив масло, я уже не нашел Ахматовой на прежнем месте и пошел домой. День был веселый, солнце уже пригревало, я очень устал, но душа радовалась».
Извините, если кого обидел.
30 апреля 2011
История про одну поэтессу
Берлин начала двадцатых годов прошлого века был очень специфическим местом.
Мировая революция была ещё актуальна.
Актуально было восстание — везде, а в Германии — в особенности.
Казалось, ничто ещё не было решено.
Никто не знал ещё, как кончится Коминтерн, а пока Берлин был полон странных людей.
Дальше следует история детективная, а не «пости детективная».
Шкловский в Берлине имел мало возможностей быть учителем и поэтому учил литературе довольно странного человека.
Человек этот был красив, а настоящая фамилия его неизвестна.
Тогда его звали Ольга Феррера.
Но даже эту фамилию писали по-разному.
Её было двадцать три года.
Шкловский не особо обнадёживал эту женщину. Она писала: «С прозой у меня получилось тяжело. Я показывала мои вещи (новые) Шкловскому. Он сказал, что они неплохи, но ещё не совсем написаны. Этот человек, несмотря на всё своё добродушие, умеет так разделать тебя и уничтожить, что потом несколько дней не смотришься в зеркало — боишься там увидеть пустое место. Я не знаю, как нужно писать. Как видно, на одном инстинкте не уедешь, и литературному мастерству надо учиться, как учатся всякому ремеслу. Весь мой умственный и душевный багаж здесь мне не поможет, а учиться здесь я вряд ли успею. Я хотела в самой простейшей, голой форме передать некоторые вещи, разгрузиться что ли, хотя бы для того, чтобы не пропадал напрасно материал, но оказывается, и этому простейему языку наду учиться. С другой стороны, я боюсь слишком полагаться на Шкловского, так как он хоть и прав, но, должно быть, пересаливает, — как и всякий узкопартийный человек, фанатик своего метода, говорит, что сюжет сам по себе не существует и только форма может сделать вещь. Так или иначе, но я сильно оробела…» [29]
Потом случилась странная история. Между поэтессой и Горьким возникло странное напряжение, а через некоторое время она возвращается в Советскую Россию. В декабре двадцать третьего её видят в московской квартире у химика Збарского.
Эта женщина писала Горькому ещё один раз — уговариваясь о встрече, она обещала рассказать о Шкловском, который только что стал отцом. Это письмо она написала в октябре 1924 года из Италии, куда её послали на работу в полпредство.
Снова вернувшись в Москву, Феррери занималась журналистикой, потом снова попала на службу, работала во Франции, а потом вернулась в Россию окончательно.
Незадолго до этого случился скандал.
Скандал этот был похож на дурной эмигрантский роман, смесь Монте-Кристо с Алдановым.
В 1931 году исполнилось десять лет с того дня, когда была потоплена яхта Врангеля «Лукулл». Потопил её итальянский пароход «Адриа», шедший из Батума. Погиб один мичман, кок и матрос, пошли на дно архивы и врангелевская касса, но сам Врангель, сошедший на берег, не пострадал.
Было понятно, что это советская диверсия, и тут поэтессу Феррери, к тому времени уже перебравшуюся во Францию, прямо обвинили в этом. Причём человек внимательный легко угадывал скрытых под инициалами людей — кому это мог Горький в Саарове раскрыть принадлежность молодой женщины к террористическому акту в Константинополе, кто этот некто, что потом рассказал всё это.
Статья бывшего судебного чиновника и соратника Врангеля Н. Н. Чебышева это как раз почти «Монте-Кристо»: «Феррари носила ещё фамилию Голубевой. Маленькая брюнетка, не то еврейского, не то итальянского типа, правильные черты. Всегда одета во всё чёрное.
Портрет этот подходил бы ко многим женщинам, хорошеньким брюнеткам. Но у Елены Феррари была одна характерная примета: у неё недоставало одного пальца. Все пальцы сверкали великолепным маникюром. Только их было — девять…
По словам Ф-а, Елена Феррари, видимо, варившаяся на самой глубине котла гражданской войны, поздней осенью 1923 года, когда готовившаяся под сенью инфляционных тревог коммунистическое выступление в Берлине сорвалось, уехала обратно в Россию, с заездом предварительно в Италию..
Слова Горького я счёл долгом закрепить здесь для истории, куда отошёл и Врангель, и данный ему большевиками под итальянским флагом морской бой, которым, как оказывается, управляла советская футуристка с девятью пальцами». [30]
Феррери действительно давно работала на советскую разведку. В 1936 году стала капитаном в армейской версии, а не в версии этого звания в госбезопасности, и, наконец, после ареста и гибели её начальников, была расстреляна. Был расстрелян и её брат Владимир Фёдорович (Михаил Яковлевич) Воля.
В общем, в этой истории многие умерли, и продолжали умирать уже когда Горький лежал в Кремлёвской стене, а Шкловский жил в доме на Лаврушинском. Этих людей не было в жизни Шкловского, а они продолжали
Она выпустила маленькую книжечку «Эрифилии». Её переиздали в
