— по крайней мере, признаваясь в стихах:
… всех учителей моих
От Пушкина до Пастернака.
Но потом, в октябре 1958 года Сельвинский писал Пастернаку из Ялты (и это письмо Ивинская приводит):
"Ялта, 24.Х.1958. Дорогой Борис Леонидович! Сегодня мне передали, что английское радио сообщило о присуждении Вам Нобелевской премии. Я тут же послал Вам приветственную телеграмму. Вы, если не ошибаюсь, пятый русский, удостоенный премии: до Вас были Мечников, Павлов, Семенов и Бунин — так что Вы в неплохой, как видите компании.
Однако ситуация с Вашей книгой сейчас такова, что с Вашей стороны было бы просто вызовом принять эту премию. Я знаю, что мои советы для Вас — nihil, и вообще Вы никогда не прощали мне того, что я на 10 лет моложе Вас, но все же беру на себя смелость сказать Вам, что "игнорировать мнение партии", даже если Вы считаете его неправильным, в международных условиях настоящего момента равносильно удару по стране, в которой Вы живете. Прошу Вас верить в мое пусть не очень точное, но хотя бы "точноватое" политическое чутье.
Обнимаю Вас дружески. Любящий Вас
Илья Сельвинский".
Дальше Ивинская прибавляет: «Написав письмо Б.Л., Сельвинский не успокоился: вдруг оно останется неизвестным? Тридцатого октября (в других источниках — двадцать восьмого — В. Б.) он совместно с В. Б. Шкловским, Б. С. Евгеньевым (зам. гл. ред. журнала "Москва") [33] и Б.А.Дьяковым (зав. отд. худ. лит. изд-ва "Советская Россия") [34] отправился в редакцию местной газеты: «Пастернак всегда одним глазом смотрел на Запад — сказал И. Л. Сельвинский, — был далек от коллектива советских писателей и совершил подлое предательство".
"Пастернак выслушивал критику своего "Доктора Живаго", говорил, что она "похожа на правду" и тут же отвергал ее, — сказал В.Б.Шкловский. — Книга его не только антисоветская, она выдает также полную неосведомленность автора в существе советской жизни, в том, куда идет развитие нашего государства. Отрыв от писательского коллектива, от советского народа привел Пастернака в лагерь оголтелой империалистической реакции, на подачки которой он польстился…" ("Курортная газета", 31 октября 1958 г. N 213).
(И на этом не успокоился Сельвинский: в "Огоньке" № 11 за 1959 г. он опубликовал стихотворение; после сентенций о плохом сыне, избитом матерью и пожелавшем отомстить ей дрекольем соседа, И.С. писал:
А вы, поэт, заласканный врагом,
Чтоб только всласть насвоеволить,
Вы допустили, и любая сволочь,
Пошла плясать и прыгать кувырком.
К чему ж была и щедрая растрата
Душевного огня, который был так чист,
Когда теперь для славы Герострата
Вы родину поставили под свист? [35]
Тут много эмоционального наноса, который надобно исключить (если мы, конечно, хотим заниматься исследованиями, а не эмоционально присягать кумирам — ну и наоборт) Так вот, к пафосу тех слов из XXI века нужно относиться с некоторым цинизмом.
Казус Шкловского тут даже несколько комичен. Опять же, Ахматова кому-то говорила об этом в интонации «Мне не нравится этот роман… Когда была эта история с Пастернаком, то Вера Инбер сказала, что его надо расстрелять, как Гумилева, а Шагинян заявила, что он всегда был плохим поэтом. Шкловский и Сельвинский были в это время в Ялте. Эти два дурака думали, что в Москве утро стрелецкой казни, и в ялтинской газете напечатали свое заявление о Пастернаке». [36]
То есть, Шкловский вовсе не уникален. Никакой особой нелюбви к Пастернаку в нём не наблюдается. Более того, Шкловский, в отличие от многих обвинителей, знает «небожителю» цену — и всё же, всё же…
Да и что это было — непонятно.
Какой-то странный, стыдный морок, липкий и ужасный морок. Может, это был вернувшийся, догнавший Шкловского страх двадцатых, тридцатых и сороковых. Может быть, это просто усталость.
Может, у многих реально переживавших ужас в тридцатые и сороковые после пятилетней паузы кончился запас прочности (у Евтушенко никакого такого ужаса не было, и он мог себе позволить эскападу со Слуцким).
Может, это был корпоративный ужас писателей, которые раскрутили себя, не понимая, что происходит вдали от них, в Москве, этого мы не узнаем никогда.
Все участники этого эпизода умерли, и Пастернак прежде других. Остались пересуды, а их на свете нет.
Извините, если кого обидел.
03 мая 2011
История про деревянные дома и дома каменные
В 1982 году Шкловский надиктовал книгу "О теории прозы". Собственно, такая книга уже была написана в 1929 году, но спустя полвека он обстроил её множеством рассказом. Так на дачном участке дом обрастает пристройками. У Тынянова в "Смерти Вазир-Мухтара" есть рассуждение о домах.
"Каменный дом строится не для удобства, — пишет Тынянов, — а по расчету людей, которые в нем не будут жить. Только потом он оказывается неудобным для обитателей, сидящих, как звери в клетках. Деревянный дом строится нерасчетливо. Проходит несколько лет после его возведения, и хозяйка с изумлением замечает: дома не узнать. Справа выросла несообразная пристройка, слева обрушился карниз (первоначально милая затея), плющ разросся как бешеный и совсем закрыл балкон, заплата на заплате. Хорошо, что обрушился карниз, он был теперь некстати.
Но дом не рушится мгновенно в пыль и мусор, он только расползается. Все его части могут перемениться, а он стоит…
В деревянном доме семья не рушится, она расползается. Вырастает нелепая пристройка. Кто-то женится, рожает детей, жена умирает. Вдовец зарастает плющом, новый карниз возводится — хлоп, женился. Опять идут дети — и уж муж умирает. Вдова остается, а у детей подруги и приятели из соседнего дома, который уже расползся и полег деревянными костьми на зеленой земле. И вдова берет выводок к себе на воспитание. Все это растет, смеется, уединяется в темных углах, целуется, и опять кто-то выходит замуж. Приезжает подруга, с которой лет тридцать не виделась вдова, и остается навсегда, возводится пристройка, ни на что не похожая.
Кто здесь мать? Дочь? Сын?
Дом один все за всех знает: он расползается.
В нем уже все части новые".
Последняя книга Шкловского похожа на расползающийся дом.
От этого её очень интересно читать: сначала можно посмотреть, как автор складывал слова в 1929 году, а потом прочитать, что он надиктовывает в 1982. Иногда в текст прорывается диалог.
Это было и раньше — в "Энергии заблуждения" есть места, где изложение перебивается диалогом с тем, кто записывает.
Тут этот диалог ещё более явный. Он
