«Сердце чувствует, дурит ваш маг, балуется», — один из двойников Пирумова в романе, предводитель банды дезертиров, точно улавливает состояние брата по самозваному духу. Реальность ученических душ слишком мало сопротивляется, она непостоянна и несамостоятельна, а значит, слишком эфемерна, чтобы подтвердить существенность Пирумова. «Вся эта история его больше не интересовала. Он жил будущим», — проповедническая деятельность «мага» была не итогом, а только этапом его духовного пути. Наречная проповедь, прочитанная Пирумовым в восемнадцатой главке романа, должна, по мнению и читателей, и героев-учеников, открывать историю передвижной «колонии» Пирумова, а на деле венчает его учительство концом.
В романах Мейлахса, Крусанова и Орехова лжепророк компенсирует обличенную в нем неправду — властью, подменяет знание — силой. Но Левитин решительно пресекает такой ход пророческого сюжета, воплощая идею близости лжепророка к вождизму иначе, косвенно. В одной из главок Пирумов попадает в лапы чекистов и встречает Сталина, абсолют земной силы и власти, с которым, по роману, учился в семинарии. «Он мой друг, он мой брат, свояк, соученик», — Сталин, абсолютный вождь, утвердивший свою правду на крови и кротости многомиллионного стада, мелькает в романе именно только как «брат», угроза пути лжепророка. Самого Пирумова автор ведет мимо, по пути дальнейшего, полномерного, сокрушительного вочеловечения. Как будто валится в яму браво дудевший оркестр — срыв сюжета учительства, который роман открывает и потому до последнего претендует в нем доминировать, придает тексту динамику стремительного, со свистом скатывания в пустоту. И завалил бы Пирумов роман, если бы наравне с ним в произведении не начал развиваться второй, противоположный человеческий тип. В рамках нашей темы Левитин делает решающий выпад против Курсанова: в своем романе он не гасит, а напряженно, до итогового торжества разгоняет линию ученика.
«Ты способностями мир понять хочешь, а тебя любой дурачок опередит, мир смирением познается», — насмешливые слова монастырского старца переключают наше внимание с феномена учительства на путь ученика. Левитин гармонизирует движение романа, дополнив воплощение самости, лидерства, своеволия — олицетворением самоотречения, преданности, послушания. «Сверхъестественной силой Феликс фон Вик не обладал», — первая же фраза романа ставит вторую центральную фигуру романа в оппозицию многосильному «магу».
Феликс фон Вик, офицер в отставке, встречает Пирумова в подходящий момент духовного опустошения, которое предопределило его интерес к будущему учителю. «Полный крах» упований на судьбу музыканта заставляет его мучительно искать иного призвания. Поначалу кажется, будто Феликс следует за Пирумовым по общей логике стада — в желании переложить груз ответственности за свое «я» на плечи пророка. Нельзя не признаться в том, что этот симпатичный, доброжелательный персонаж поначалу вызывает у нас чувство сожаления и даже презрения. Человек, так безболезненно, доверчиво, по-дурацки отдающий во власть едва знакомому ловкачу себя, жену, убеждения, поступки, свою дворянскую, офицерскую, мужскую, наконец, гордость, зримо проигрывает независимому верховоду Пирумову. Но автор недаром наделяет Феликса контрастными эпитетами — «Феликс фон Вик, легкий серьезный человек», контрастными свойствами — огромной силой и кротостью, внушительной наружностью — и склонностью к самоумалению. В предельной униженности, нелепости, самобичевании и сокрушении Левитин вдруг, от противного, находит основу для преображения, высочайшего утверждения человеческого достоинства.
В то время как учительские способности Пирумова сдуваются до нуля, ученический дар Феликса фон Вика приобретает неотразимую силу. В своем умении следовать потоку жизни, смиряться и жертвовать герой-ученик преодолевает все более сложные испытания. Ученичество открывается как истинное призвание бездарного музыканта Феликса фон Вика. Он наделен такой чистой, истовой жаждой благословения, что сам себя облагает виной, извлекает урок даже из самых абсурдных заданий и верит в дар учителя больше, чем сам наставник. «Феликс фон Вик, верите ли вы, что я могу накормить пятью хлебами сорок тысяч человек? — Верю, — тихо сказал Феликс. Даже г-н Пирумов опешил». Это идеальный ученик, сумевший сравняться с пророком в своем возвышении над стадностью. Его послушание так велико, что из принципа бездействия перерастает в поступок. Ученичество Феликса — духовное бодрствование ведомого, которое, прибавляя в напряженности, в итоге перерастает в откровение.
Неозвученное учение Феликса фон Вика — это правда любви. Итоговая правда повествования, благодаря которой, пользуясь ключевым выражением романа Крусанова, «полюса самодовольства и беды», силы и сокрушения окончательно поменялись местами. Финал выявляет, что Пирумову не дается ученичество, как не дается любовь. Влечение его к подлинному знанию так же нетерпеливо, заносчиво и потому безответно, как его влечение к хозяйке балетной студии Жанне Беньон. В ее лице Пирумов впервые сталкивается с равноценной, независимой личностью, которая сама по себе объективна и не подвластна его воле. Жанна становится его новым божеством, истоком, гарантом, к которому он припадает в надежде наконец обрести благословенность и покой. Но его душа не умеет любить, не покоряя, не покровительствуя, не ввергая в зависимость, а если покорить не выходит — убивает. Пирумову проще уничтожить фрагмент реальности, не подчинившийся ему и тем нарушивший миф о его правоте. И, поняв, что он Жанной непоправимо отвергнут и до нелепости не нужен ей, успешной, гордой, красивой, он с помощью высочайших своих умений, приобретенных в скитаниях, посылает ей убийственный гипнотический импульс.
Но ученическая бездарность преследует Пирумова до самого конца. Его финальное крушение автор предвещает в аллегорической сцене, посрамляющей безлюбовную, своевольную, дьявольскую силу Пирумова. От отчаяния и тоски «маг» просит Феликса научить его играть на рояле, скоро и с нуля, ведь он так «быстро схватывает». «Не давая отзвучать фразе», Пирумов «нетерпеливо отталкивал Феликса и повторял услышанное абсолютно точно, но с такой яростью, что Феликс с трудом узнавал музыку. — Так нельзя играть Баха, — сказал он наконец». Это драма неблагословенной, бессодержательной силы Пирумова, которому дано любым умением овладеть «безупречно точно», но не дается духовный прорыв. Его ловкость не рождает музыку, его властительность не внушает любви, его умения не составляют знания, его способности не слагаются в личность. «Так нельзя играть Баха» — так нельзя проповедовать, учить, утверждать себя. Финал романа показывает, что есть вещи, которые не взять силой и произволом. Есть то, что положит предел самому сверхчеловеку.
Крусановский текст двигала центростремительная динамика возносимой до небес башни. Реальность в нем подбиралась, подминалась под единую сюжетообразующую волю. Весь вытянутый к финалу, он увенчивал действие тотальностью исполнения надежд. Роман Левитина, напротив, бежит увенчания. Персонажи начали свой путь в Персию масочной «труппой», с пудреным благообразием и клюквенной болью. Финал приобщает их к нешуточной смерти, навечной разлуке, роковой немощи, предельной любви — подтверждая их новый, человеческий статус. Трос сюжета-путешествия лопнул: Персия осталась невиданной, духовные практики уступили место бегам и пряткам. Но эффект недоговоренности не должен сбивать нас с толку. Ведь вполне довершен внутренний сюжет романа: раскрытие героями своей предельной, освобожденной от домыслов и амбиций сути.
Развенчанный сперва в антихриста, духовного брата вождя, затем в лжеучителя, шарлатана, «божественный» г-н Пирумов в итоге из пророка превращается в профана, из «мага» — в жертвенную овцу. Посланный им за вестью о смерти Жанны Беньон, Феликс видит ее идущей в окружении поклонников после спектакля свежей, будто она не то что не умирает, а и «не устала вовсе». Но, возвратясь на вершину горы, где нетерпеливо ждет его наставник, он не сказал, что Пирумова обманули его восточные учителя или что он сам обманулся в себе. Потому что к этому моменту он уже выбрал свой путь, который отныне ни на йоту не зависит от силы и решений Пирумова. Феликс — «юродивый» любви, ученик, который не снял с себя бремени послушания, даже когда его покинула жена, и не отрекся от учителя, даже когда тот «раздавлен» и уже ничего не может ему дать. Духовная инициатива и сердечная преданность Феликса, по сути, ответ и совращенности Евграфа, уподобленного учителю «как запредельщик запредельщику» (Крусанов), и пожизненному, конвейерному ученичеству вечного студента Кузовкина (Маканин). Уникальный в рамках нашей темы случай, когда в образе героя-ученика утверждена правда смиренной, познавшей свои границы, страдательной, не сверх-, но высокой и сильной — христианской по тону человечности, христианской по исполнению любви.
