Только один прадед. Ну, может ещё несколько прапрапра были евреями. А вы антисемит? Почему?
— А таки зачем вы мне сообщаете что вы не еврей?
— А я воспринял намёком цитату «Спрашивать вас, не еврей ли вы и подорожает ли животное масло — мне не интересно». Так как вы к ним относитесь?
— Вы заблуждаетесь в том, что в этом месте возможен диалог. Это он, может, возможен в Живом Журнале, а вот тут у вас один шанс и один вопрос — потому что это анонимная площадка. Вот вы были Иваном Сергеевичем Синдерюшкиным и вдруг стали мирозданием и задали мне вопрос. Но тут же, вы превратились обратно в себя, а задавая второй вопрос, превратились в совершенно другое мироздание.
Это произошло в силу здешней анонимности. То есть, каждый новый вопрос вас обнуляет. Я никак не могу (и не хочу) догадаться, кто и где это стучит по клавишам, и через кого мироздание со мной беседует.
Впрочем, по этому поводу национального я имею два соображения — во-первых, очень жаль, конечно, что мироздание не опознаёт известную цитату из классика, а, во-вторых, моё мнение по национальному вопросу вполне совпадает со стихотворением хорошего поэта Александра Кушнера, что помещено на титульной странице моего Живого Журнала.
— Вы хотели бы сами задавать анонимные вопросы? Если да, то кому?
— Я бы хотел порасспрашивать нескольких людей. Но в этом случае анонимность не важна, и потом они все — мёртвые.
— Можете рассказать мирозданию смешной анекдот?
— Это бестолку, его так не расшевелишь.
— Какой вопрос вы хотели бы услышать от мироздания?
— Я считаю, что от мироздания ничего не надо хотеть, и, тем паче требовать. А то будет как с тем человеком, что больше всего хотел сбросить десять килограммов, тут же попал под трамвай, и ему ногу отрезало.
— Что вы извлекаете из общения с мирозданием?
— Воду, белки, жиры, углеводы и минеральные вещества. А так же — кислород из воздуха.
— В чём смысл жизни? а то мирозданию самому интересно…
— Не знаю.
— Мне очень нравится играть в эту игру с Вами. И когда Вы величаете меня Мирозданием. Я ни с кем больше не хочу, я хочу только с Вами. И никак Вам прямо об этом не скажу. Не могу. А Вы меня не понимаете и приписываете мне какие-то вовсе несуществующие роли.
— Это не вопрос, это — утверждение.
— Ну, хорошо, утверждение. А вот вопрос: а вам нравится играть в эту игру с Мирозданием, или Вы это делаете ради какой-либо призрачной выгоды?
— Да отчего же призрачной? Выгода вполне ощутимая — я формулирую вещи, которые, может, не сформулировал бы. Руки б не дошли.
Извините, если кого обидел.
22 февраля 2013
День советской армии (Голем) (2013-02-23)
Восстание догорало. Его дым стлался по улицам и стекал к реке, и только шпиль ратуши поднимался над этим жирным облаком. Часы на ратушной башне остановились, и старик с косой печально глядел на город.
Восстание было неудачным, и теперь никто не знал почему. Чёрные танки вошли в город с трёх сторон, и битый кирпич под их гусеницами хрустел как кости.
Капитан Раевский сидел в подвале вторые сутки. Он был десантником, превратившимся в офицера связи.
Раевский мог бы спуститься с остальными в сточный канал, но остальные — это не начальство. Остальные не могли отдать ему приказ, это был чужой народ, лишённый чёткой политической сознательности. Капитан Раевский был офицером Красной Армии, и, кроме ремесла войны, не имел в жизни никакого другого. Он воевал куда более умело, чем те, что ушли по канализационным коллекторам — и именно поэтому остался. Он ждал голоса из-за реки, где окопалась измотанная в боях армия и глядела в прицелы на горящий город.
Приказа не было три дня, а на четвёртый, когда радист вынес радиостанцию во дворик для нового сеанса связи, дом вздрогнул. Мина попала точно в центр двора. От рации остался чёрный осколок эбонитового наушника, а от радиста — куча кровавого тряпья.
Теперь нужно было решать что-то самому. Самому, одному.
До канала было не добраться, и вот он лез глубже и глубже в старый дом, вворачиваясь в щели как червяк, подёргиваясь и подтягивая ноги.
Грохот наверху утихал.
Сначала перестали прилетать самолёты, потом по городу перестала работать дальнобойная артиллерия — чёрные боялись задеть своих.
Но разрывы приближались — видимо, чтобы экономить силы и не проверять каждую комнату, чёрные взрывали дом за домом.
У Раевского был английский «стен», сработанный в подпольных мастерских из куска водопроводной трубы. Он так и повторял про себя — водопроводная труба, грубый металл, дурацкая машинка — но к «стену» было два магазина, и этого могло хватить на короткий бой. Застрелиться из него, правда, было бы неудобно.
И вот Раевский начал обследовать подвал. На Торговой улице дома были построены десять раз начерно, и на каждом фундаменте стоял не дом, а капустный кочан — поверх склада строился магазин, а потом всё это превращалось в жильё. Прошлой ночью он нашёл дыру вниз, откуда слышался звук льющейся воды — но это было без толку — там, среди древних камней, могла течь вода из разбитого бомбами водопровода или сочиться тонкий ручеёк древних источников.
Так на его родине вода текла под слоем камней, и её можно было услышать, но нельзя пить.
И теперь воды у него не было. Вода кончилась ещё вчера.
И вот он искал хоть что-то, чтобы не сойти с ума. Раевский начинал воевать у другой реки, и сидя два года назад в таком же разбитом доме, понял, что жажда выгонит его под пули.
Жить хотелось, но воды хотелось больше. Это было то, что называлось жажда жизни, и Раевский, выросший у большой реки посреди Сибири, знал, что без воды ему смерть. Он боялся жажды, как татарина из своего давнего кошмара.
Про татарина ему рассказала старая цыганка, сидевшая на рельсах с мёртвым ребёнком на руках.
— Тебя убьёт татарин, — сказала цыганка Раевскому, когда он остановился перед ней на неизвестном полустанке с чайником в руке.
— Тебя убьёт татарин, — сказала цыганка. Один глаз у неё был закрыт бельмом величиной с куриное яйцо, а другой, размером с пуговицу, смотрел в сторону. Она сказала это и плюнула в мёртвый рот младенца. Тогда младенец открыл глаза и улыбнулся.
После этого цыганка потеряла к Раевскому интерес.
Эшелон тронулся, и Раевский, слушая, как в ухо стучат колёса, ругался до вечера на глупую старуху.
