народа, то якобы имела бы следствием снижение рождаемости и в конечном счете – вырождение грузин. Все это, даже если бы вообще было возможно, не имело бы никакого отношения к понятию холокоста; однако тот, кто пожелал бы спорить с такого рода политическими силами, отрешенно подумал я, был бы безрассуден сам. За окном моего офиса стоял солнечный летний день. Около полудня я собрался съесть салат во внутреннем дворе ресторанчика, из которого через сталинскую неоренессансную аркаду виден проспект Руставели. Быть может, сказал я себе в иронически-безмятежном расположении духа, оттуда я, подобно зеваке на уличном бою, смогу видеть и демонстрацию, и контрмитинг. Я не знал тогда, что не пройдет и часа, как я окажусь свидетелем самых отвратительных сцен среди всех, когда-либо мной виденных.
Пока я под солнечным зонтиком лакомился своим салатом, всего в паре сотен метров от меня, наверху лестницы перед зданием парламента на проспекте Руставели, под защитой солидного отряда полиции собралось несколько десятков перепуганных молодых людей, которые не могли теперь уже отказаться от запланированной акции без риска потерять самоуважение. Действия их сопровождали свист, угрожающие жесты и рев многочисленной, тысяч до пяти, толпы их противников. Когда пришло время начинать выступления, скандировать речовки и демонстрировать разрисованные от руки в цветах радуги плакатики, к старшему из полицейского отряда подошел человек в церковном облачении, вожак альтернативного митинга, с требованием прекратить «пропаганду распутства». Так как офицер заявил, что у него нет на то полномочий (в его обязанности, напротив, входило охранять согласованную и легальную демонстрацию за права гомосексуалов и лесбиянок), служитель церкви, по-видимому, сказал: ладно, тогда придется сделать это нам самим. Во много раз превосходившая полицейских числом и, как оказалось, готовая на все толпа принялась ломать решетку ограждения и прорывать цепь полицейских. Хватило времени перевести демонстрантов в стоящие наготове автобусы, чтобы, осторожно пробравшись через толпу противников, доставить их в безопасное место.
В этот момент началось насилие. Изначально заявленная цель митинга – прекратить собрание представителей ЛГБТ-сообщества, – собственно, была достигнута, но участников его, в одно мгновение превратившихся в кровожадную свору, она больше не устраивала. Толпе хотелось крови. На кадрах телерепортажа, который появился в эфире почти одновременно с постами на фейсбуке и ютубе, можно разглядеть среди прочих одного батюшку, который лупит табуреткой или маленьким столиком, бог весть каким образом оказавшимся у него под рукой, по окнам автобуса, стараясь достать сидящих внутри. По рассказам свидетелей, руки нападавших, словно в фильмах про зомби, уже шарили по салону автобуса. Только по большой удаче и ценой большого мужества со стороны полицейских кричащих и рыдающих от ужаса пассажиров удалось вывезти из зоны опасности. Примерно к этому моменту я обнаружил, что события перемещаются ближе ко мне, к моей залитой солнцем полуденной идиллии. Именно в образе отряда из нескольких сотен молодых людей, пробежавших мимо меня с громкими воплями. Я припомнил было старую технику демонстрантов из 68-го – в определенный момент манифестанты, скандируя речовки, разбегаются во все стороны. Лишь позже я понял, что эти парни охотились за людьми – рассеявшимися по округе участниками сорванной демонстрации гомосексуалов.
Я расплатился и неспешно побрел к зданию парламента через проспект, все еще закрытый для транспорта, но уже опустевший. Там, где всего за несколько минут перед тем митинговали за права гомосексуалов и лесбиянок, расположились их благочестивые противники. Пожилые дамы с выражением застарелой злобы на лицах тянули вверх пучки крапивы (которыми предполагалось символически высечь губящих нацию содомитов). Колыхались образа и хоругви. Мне запомнился приземистый коренастый мужчина в расшитом головном уборе, напоминавший командира отряда чеченских боевиков (впоследствии мне предстояло еще наблюдать его в других горячих точках происходившего). Под всеобщие овации он как раз завернулся в грузинский национальный флаг и с ведущей к парламенту лестницы обратился к присутствующим с речью, устремив свой недобрый взор куда-то вдаль и в пустоту. Он говорил короткими, отрывистыми фразами, и каждая из них тонула в буре аплодисментов. Мало-помалу он разошелся, постепенно исполняясь ярости, и перешел уже на откровенный крик. Представители духовенства, живописные в своих черных рясах, со своими цепями, внушительными животами, бородами и гривами, тесным строем стояли молча со столь серьезными выражениями лиц, будто вершили бог знает какие подвиги.
Медленно и печально, ошарашенный всем увиденным, брел я вверх по проспекту Руставели. Полицейские силы быстрого реагирования в шнурованных ботинках и черной боевой форме бегом и шагом передвигались взад и вперед, очевидно пытаясь взять под контроль обособленные, действующие теперь самостоятельно группы боевиков. Из соседних улиц неслись крики и вопли. Охота, по-видимому, продолжалась. Между тем проспект, ставший теперь пешеходной зоной, переполняла праздная толпа любопытных. Я повстречал знакомых, которые, качая головой, со смехом иронизировали по поводу нашествия провинциалов и ханжей, заполонивших их просвещенную столицу. Возле отеля «Редиссон блу» меня догнала уже большая группа – несколько сотен молодых мужчин. Они кричали, поднимали к небу целые фонтаны пыли и тяжело дышали, изо всех сил стараясь не утратить свой боевой дух. Словно голодная стая, они промчались по проспекту в направлении филармонии. Вероятно, кто-то сообщил им по мобильному телефону местоположение одного из ускользнувших участников демонстрации, которому теперь грозила жестокая расправа. Вытаращенные глаза, растрепанные волосы, перекошенные щербатые рты, опаленные солнцем небритые лица. Дикая необузданность, опьянение от ярости. Теперь ты увидел еще и это, подумал я. Вот она – толпа, жаждущая крови.
Перед супермаркетом «Попули», стоящим в пределах видимости от того самого здания филармонии, у которого за полгода до того я стал свидетелем революции метлы, собралась толпа сотни под три. Ситуация была мне непонятна. Парни, которым едва исполнилось восемнадцать, стоя на выступе фундамента, как заведенные выкрикивали не что иное, как имя своей родины: «Сакартвело, Сакартвело, Сакартвело!» Наряд полицейских был окружен и зажат со всех сторон, их коллеги пытались вклиниться в толпу, чтобы вызволить товарищей из плена. Начиналась давка, толпа с гулом колыхалась взад и вперед. Девушки рукоплескали насильникам. Над вздымающимися волнами голов и лиц парили, раскачиваясь, телекамеры. На стройке по соседству запасались обрезками бруса и камнями. Позже выяснилось, что толпа требовала выдать участника демонстрации, скрывавшегося в супермаркете. Молодого человека удалось спасти: сбрив ему в подвале бороду, полицейские переодели его в униформу и только так, под видом своего товарища, смогли доставить его в безопасное место. Когда, вернувшись в офис, я докладывал сотрудницам о том, чему стал свидетелем, то был вполне спокоен. Лишь вечером, сидя в тиши квартиры над сообщением о случившемся моим друзьям в Германии, я не смог удержаться от слез. Смысл немыслимых событий на проспекте Руставели, по-видимому, лишь тогда, спустя время, прояснился в моем сознании.
Картины увиденного, все более явственные и отвратительные, преследовали меня до конца рабочей недели. Мир дал трещину. Бездна разверзлась под моими ногами в той стране, которую я в течение двух лет наблюдал и описывал как место в основном успешной (а сверх того, для меня лично умиротворяюще-доброжелательной, почти нежной) модернизации на позабытом всеми краю света, который во всеобщем стремлении к демократизации вспомнил о своей функции оси мира и возродил ее в современных условиях. Ощущение того, что непреодолимая прелесть этой страны происходит, быть может, именно из-за близости здесь еще не окончательно побежденного до-модерна, казалось мне теперь под впечатлением от растерянности, растущей во мне в ту неделю день ото дня, – пошлой иллюзией, наивной, легкомысленной, приличной разве что туристу. Возможно, мне
