«Сиддхартха» Гессе — это образное воплощение чисто философского размышления. Типично гессевские интуиции о выборе пути, об антиномиях жизни и духа, раскрытые на сей раз с помощью мотивов древнеиндийского мироощущения. Современные исполнения пророческого сюжета, даже приходя к тем же мировоззренческим итогам, лишены этого величественного дыхания надмирности, неуязвимой отрешенности от вопросов актуальной жизни. Рассмотренные нами авторы пишут о пророках не потому, что их увлекает мифопоэтичность такого сюжета, а потому, что именно такой сюжет больно и крепко связан с общественными настроениями последнего времени.
«Политической власти сейчас нет. <…> Кто хочет власти, не в политики идет. Он идет в пророки», — озвучивает герой Мейлахса главную тревогу эпохи. Пластичность принципов, идейная податливость, эфемерность основ — все это делает нынешнее общество легкой жертвой виртуальности. Ведь не случайно герой Крусанова использует фантомность нынешнего мира, чтобы именно на фантомах, креативных идеях и словах построить свой. Парадоксально, что современность, высокомерно переросшая детство человечества с его страхом и трепетом, верой и богами, идеями и жаждой, именно благодаря этому становится подвластна любой смысловой манипуляции. Как дом без хозяина, где может переночевать бездомный, а может обосноваться банда, — так и безопорное сознание современного человека впускает в себя любые идеи, играя в переменчивость содержания, как в переодевание. Предельно безопорное, бессодержательное существование доступно только биологическому человеку или сверхсильному «я», находящему опору только в самом себе. Вспомним того же Маканина: агэшник-убийца, выпавший в абсолютное Ничто, в безграничную свободу своего «я», и биомасса, чудовищная толпа, жвачный наполнитель общаги цивилизации. Сверхчеловек, которому отвратительна биологическая жизнь толпы, беспредельная сила устроения и творчества, не знающая себе соперников в бесхозном мире, доживающем свою энтропию, как на века растянутый конец света. И недочеловеки, только и ждущие того, как бы передать свои проблемы и задачи, вину и дело — душу и жизнь — во владение сверхсильному вожаку. Эти две ипостаси человечности и становятся главными действующими лицами эпохи, затмевая человека как личность. Пророк и стадо в актуальном мире повязаны одной трагедией безопорности: первый ею развращен, вторые — раздавлены.
Преодолеть ощущение бессилия, загоняющее современные народы в тупик потребительского существования, когда не смеешь сделать ничего решительней новой покупки, — и спастись от соблазна наполнить свою жизнь директивными, готовыми, только повторяй, идеями новых вождей. Вот две больнейшие общественные проблемы, которые решает современный пророческий сюжет. Писатели избавляют нас от искушения ожидать пророка как нового гаранта смысла и спасения. Вочеловечение пророка в их произведениях и означает возвращение к вопросу о возможностях простого, частного, не наделенного сверхсилами человека. Пророк — это в прошлом такой же человек, как любой из его паствы, «один из сотен тысяч», по Гессе, но он прошел свой путь выяснения себя, обретения действенной правды. Культовая песня группы «Nautilus Pompilius» «Прогулки по воде» насмешливо печалится об апостоле, просящем Спасителя научить его ходить по воде: «Объясни мне сейчас, пожалей дурака, а распятье оставь на потом…». Но нет силы без креста, правды без испытания, приобщения без опыта сокрушительного, страдальческого одиночества. Пророк не указывает, а только показывает пример пути, осуществляет подвиг веры и поиска.
Время великой оси ознаменовалось пророками. Наша эпоха разброда подготовлена вождями. Переживая разброд как ритуал посвящения в новое человечество, что выберем, кого выбродим в нем?
(Опубликовано в журнале «Октябрь». 2007. № 10)
РАКЕТА И САПОГИ
Как отменяли постисторию
1
Когда Данилкин поссорился с Улицкой, стало ясно: наше советское прошлое стоит того, чтобы за него побороться.
В интервью по поводу только что вышедшего романа “Зеленый шатер” литературный критик “Афиши” объявил писательнице войну идей. Обвинив ее ни много ни мало в “фальсификации истории”: “вы топите Большую Историю — в частной”. А некоторое время спустя предложил свою трактовку эпохи — в объеме замечательного десятилетия: от триумфального полета Гагарина до его гибели.
Оппонентам как будто и делить нечего, ведь они оглядывают эпоху с противоположных точек: Улицкая — из-под глыб, Данилкин — в двух шагах от Луны. И все же записывают друг друга в альтернативщики. Улицкая если обращается к теме космоса, то лишь в связи с литературой: “новое небесное тело вошло в Галактику” — пишет она о ходившем по рукам филологов “первом Набокове”. А Данилкин выносит диссидентов в сноску, мелким шрифтом призывая читателей решить, “правда ли, что подлинными героями 1960-х были вовсе не Королев и Келдыш, Гагарин и Титов, а Сахаров и Солженицын, Синявский и Горбаневская?”
Эта полемика не об истории — о приоритетах. Соперничество диссидентства и государственности — советский сюжет, которому прошедший год подарил неожиданную актуальность. В декабре выбор между “большим” и “частным”, политическим и повседневным приобрел в глазах российских граждан остроту и практический смысл.
2
Скандальная слава историко-религиозного романа “Даниэль Штайн, переводчик” новому сочинению Улицкой не светила. Потому что роман о советском интеллигентном сословии не был идейным, хотя и продавался как таковой.
Издатели, а вслед за ними и рецензенты наскребли, сколько могли: репутацию возмутителя дум, в “Даниэле Штайне” предложившего совершенно диссидентскую реформу христианства, Улицкой надо же было поддерживать. Биологическая психология, которую в “Зеленом шатре” исповедует один из ведущих героев второго плана учитель Шенгели, годилась на приговор и советскому, и сегодняшнему поколению. Однако растиражированное в отзывах и аннотациях сопоставление инфантильного человека с половозрелой, но не распустившей крылья личинкой вряд ли стоило поднимать на щит. И потому, что педагогические прозрения героя философски мало обоснованы: не ясно, скажем, отождествление “взрослости” и нравственной чистоты. И потому, что нить его рассуждений хоть и протянута кое в какие главы романа, но в целом ничего в нем не объясняет, а вопль “Имаго!”, которым окрестил себя один герой перед тем, как выброситься из окна, кажется форменной авторской несправедливостью: именно этот персонаж проявил нравственную чистоту и готовность отвечать за других, так что хоть и не состоялся как поэт, но доказал, что не личинка.
“Зеленый шатер” (М., Эксмо, 2011) не подтвердил идейного лидерства Улицкой, отбросил ее назад, в пору чисто беллетристической славы. Ожидания наши не оправдались, но это не значит, что писательница не справилась. “Именно судьба частного человека меня интересует”, — призналась она в интервью “Афише”, и неявная, говорящая тысячью мелочей философия частной жизни в романе есть. Пиковые точки повествования — не месседжи, а такие вот сцены примирения с жизнью, моменты, когда герои окончательно перестают различать добро и худо, своих и чужих. Плачут на кухне две пожилые приятельницы, потерявшие третью, ради которой наконец потеплели друг к другу; вспоминает тяжело умерших родителей человек, впервые встретившийся с больным сводным братом; партийная активистка на краю смерти не может вспомнить о своей жизни ничего, кроме дорогой семейной чепухи. Потому и герои ее романа — все же не диссиденты как таковые, не “ньюсмейкеры”, как сказал бы продвинутый Данилкин, а образованная, но анонимная публика, реципиенты чужой борьбы, частные люди, которые, не впутай их история в государственные дела, зажили бы без помех: Илья — фотографом-фрилансером, Миха — энтузиастом-волонтером, Саня — чудаком-профессором.
Герои Улицкой самодостаточны — и тут, наверное, самая обида для Данилкина. Им не нужно никакого “Общего Проекта”, которым критик рвется “нагрузить население”. Причем никакого общего в обе стороны: ни государственного, ни диссидентского. Недаром Илья по сути использует литературное подполье для заработка и самопродвижения, Миха так увлекся глухонемыми подопечными, что едва не прошляпил арест Синявского и Даниэля, а Саня уже при Хрущеве эмигрировал в мир теоретической музыки. Что касается троицы женских персонажей — Ольги, Тамары, Галины, — они отчетливо идут вслед за любовью, принимая каждая от своего мужчины гражданскую позицию, как чемодан с рубашками.
Нет, герои Улицкой не бунтари, не подпольщики. Им достаточно частных задач.
Потому и предательство Ильи по отношению к любимой жене задевает не менее сильно, чем его сотрудничество с органами.
