На начальном этапе кампании военные действия развивались стремительно и успешно. Первые столкновения произошли в начале августа, а в середине месяца состоялись крупные сражения при Марс-ля-Туре и Гравелотте. Оба сына канцлера, Герберт и Вильгельм, сражались в рядах действующей армии и находились на острие прусских атак. Поздним вечером 16 августа, после окончания кровопролитной битвы при Марс-ля-Тур, Бисмарк получил известие о том, что старший сын пал смертью храбрых во время кавалерийской атаки, а младший тяжело ранен. Он немедленно вскочил на коня и отправился на поле сражения, однако лишь с рассветом смог найти своих сыновей. Герберт был ранен в бедро – достаточно сильно, но жизнь его находилась вне опасности, – на Вильгельме вообще не было ни царапины. 18 августа при Гравелотте уже сам Бисмарк, сопровождая короля, попал в зону сильного артиллерийского огня противника. В своих письмах он критиковал тактику прусских войск – массовые атаки в лоб сильных французских позиций, приводившие к огромным потерям в собственных рядах.
Но, несмотря на потери, эти атаки приносили успех. Уже в последних числах августа после ряда кровопролитных сражений половина французской армии под командованием Базена оказалась окружена в Меце, а другая половина – во главе с самим императором – прижата к бельгийской границе в районе Седана. Сражение при Седане началось в предрассветные часы первого осеннего дня. Его открыла мощная канонада германской артиллерии, за которым последовало концентрическое наступление немецких корпусов. И, хотя первые их атаки были отражены, исход битвы был вполне ясен большинству его участников. Бисмарк, стоявший рядом с королем, Мольтке и Рооном на высотах Френуа, наблюдал за ходом событий.
К вечеру сражение превратилось в элементарное избиение германской артиллерией сгрудившихся на ограниченном пространстве частей неприятеля. Началась массовая сдача в плен французских солдат. В половине пятого над руинами Седана появился белый флаг.
В половине седьмого вечера Наполеон прислал офицера с заявлением о капитуляции. Вильгельм согласился начать переговоры и назначил ответственным лицом Мольтке. С французской стороны переговоры вел командующий, генерал Вимпффен, с немецкой к Мольтке присоединился Бисмарк, без которого шеф Генерального штаба предпочел бы обойтись. Французам были поставлены весьма жесткие условия: армия сдается в плен со всем оружием и амуницией. Вимпффен попробовал торговаться, изображал готовность продолжить сражение на рассвете, однако Мольтке прекрасно чувствовал ситуацию и был непреклонен: «Вы не сможете драться. Впрочем, перемирие истекает в 4 часа утра, и я прикажу войскам вновь открыть огонь» [363]. Бисмарк попытался достичь компромисса, прошептав на ухо Мольтке несколько слов; как сказал один из свидетелей этой встречи с французской стороны, «мне показалось, что между господином Бисмарком и генералом Мольтке существовала некая разница во взглядах; если первый был в принципе не прочь завершить войну, генерал стремился ее продолжить» [364]. И действительно, с политической точки зрения канцлер не видел особых преград для заключения мира – Франция потерпела поражение и уже не в состоянии была мешать объединению Германии, переговоры о котором с южногерманскими государствами должны были вскоре начаться. Мольтке же рассуждал с военной точки зрения – враг еще не разгромлен окончательно, значит, кампания не завершена. В конечном счете здесь, на поле брани, а не на паркете дипломатических салонов решающее слово должно оставаться за ним. Единственное, чего удалось добиться Вимпффену, – продления перемирия до 9 часов утра.
Следующим к Мольтке явился сам император, который надеялся добиться лучших условий капитуляции. «Я нашел его в бедной крестьянской хижине около наших форпостов сидящим в полной униформе на деревянном стуле в ожидании встречи с королем, – писал Мольтке домой об этих событиях. – Он был спокоен и полностью покорился своей судьбе. Вскоре после этого наши условия капитуляции были без дальнейших проволочек подписаны несчастным Вимпффеном. (…) На следующее утро под проливным дождем долгая вереница повозок под эскортом эскадрона гусар двигалась по шоссе (…) Граф Бисмарк наблюдал за ней с одной стороны улицы, я – с другой, пленный император поприветствовал нас, и отрезок мировой истории ушел в прошлое» [365].
Бисмарк со своей стороны относился к пленному монарху с подчеркнутой вежливостью. Именно с Наполеоном он планировал начать мирные переговоры. Действительно, казалось, что теперь кампания должна завершиться. Половина регулярной французской армии была уничтожена, половина блокирована в Меце. Разрозненные подразделения, которыми все еще располагало правительство империи, не представляли для немцев серьезной угрозы. Однако события развивались вопреки известной практике кабинетных войн.
4 сентября в Париже произошла революция, покончившая с властью Бонапарта. Было сформировано «правительство национальной обороны» во главе с генералом Трошю. Прусское политическое руководство на некоторый момент оказалось в растерянности, не зная, кто является легитимным правителем Франции: пленный Наполеон или парижские республиканцы? Переговоры с последними, впрочем, привели к неутешительным результатам. Правительство национальной обороны было готово заключить мир, но без всяких аннексий и контрибуций – в противном случае его дни были бы скоро сочтены. В Германии же все большую популярность приобретало требование аннексии Эльзаса и Лотарингии, северо-восточных провинций Франции, которые были двумя веками ранее отторгнуты у Священной Римской империи германской нации. Это требование поддерживало подавляющее большинство политической, экономической и военной элиты страны, а также широкой общественности.
Бисмарк подходил к этой проблеме с осторожностью, справедливо полагая, что аннексия до предела усложнит послевоенную нормализацию отношений с западным соседом; однако вскоре и он вынужден был уступить господствовавшему образу мыслей. По словам одного из сотрудников канцлера, М. Буша, уже в августе «все немцы смотрели на занятую нами страну как на свое будущее владение»; раздавались даже призывы аннексировать французскую территорию вплоть до Марны [366]. При всем желании Бисмарк не смог бы заключить мир без аннексий и контрибуций, не вызвав бури негодования в Германии, в первую очередь в южной ее части, за которую, собственно говоря, и шла борьба. «Страсбург – ключ к нашему собственному дому», – вынужден был признать канцлер. К тому же не было никакой гарантии того, что отказ от аннексии приведет к нормализации отношений с Парижем в дальнейшем. Австрийский пример мог оказаться далеко не показательном в этом отношении. Если французы не простили немцам разгрома иностранной державы, то какова будет их реакция на собственное поражение? «Нам не простили Садову и не простят наших нынешних побед, как бы великодушно мы ни повели себя при заключении мира», – заявлял по этому поводу глава правительства [367]. «Единственно правильной политикой в подобных обстоятельствах станет сделать врага, который не превратится в честного друга, по крайней мере несколько слабее и обезопасить себя, для чего необходима не ликвидация крепостей, а их передача нам» [368].
Помимо всего прочего, на аннексии настаивали две весьма могущественные группы интересов, с которыми Бисмарк не мог не считаться. Это были военные, которым нужны были лотарингские крепости, и представители тяжелой промышленности, которые мечтали о лотарингской руде. По мнению Лотара Галла, у главы прусского правительства было и еще одно соображение – затягивание войны в данный момент позволит сохранить обстановку «боевого братства» между севером и югом Германии, что было немаловажно в ситуации, когда переговоры об объединении еще толком и не начались [369]. Развивая эту мысль, граф фон Кроков полагает, что Бисмарк в душе приветствовал постоянную германо-французскую вражду как фактор, позволяющий консолидировать немецкое общество [370]. Эта точка зрения представляется, однако, спорной. Бисмарк, как мы увидим в дальнейшем, действительно занимался созданием «образов врага» для консолидации общества, однако вряд ли стал бы делать это на международной арене, где предпочитал при любых условиях сохранять свободу маневра. «Нельзя играть в шахматы, если изначально запрещено вступать на 16 полей из 64», – писал он десятилетием ранее Герлаху, оправдывая, по иронии судьбы, как раз нормализацию отношений с Францией [371]. От этого принципа Бисмарк не отказывался в течение всей своей жизни. Аннексия провинций вовсе не означала невозможности примирения с Францией в долгосрочной перспективе; европейская история знала немало случаев, когда территориальное переустройство не вело к вечной вражде. То, что кажется очевидным с позиций сегодняшнего дня, вовсе не было таковым для Бисмарка.
