К тому моменту конфликт между политическим и военным руководством разгорелся в полную силу. Бисмарк опасался, что затягивание кампании вызовет вмешательство великих держав. Фактически к тому моменту и Британия, и Россия высказались за мирное урегулирование, при этом из Петербурга происходили крайне опасные для Бисмарка идеи о сохранении границы по Майну и образовании на юге Германии самостоятельной конфедерации. Позиция Вены, несмотря на убедительность прусских успехов, тоже внушала опасения. В связи с этим главе северогерманского правительства пришлось приложить немалые усилия для того, чтобы не дать другим державам вмешаться в войну. Их итогом стало во многом то, что Россия осенью 1870 года подняла вопрос об отмене унизительных для нее статей Парижского мира. Это на некоторое время заняло все не задействованные во франко-германском конфликте великие державы. Однако пауза не могла продолжаться долго. В декабре Бисмарк писал Иоганне: «Я очень боюсь. Люди не понимают, какова ситуация. Мы балансируем на острие громоотвода; если мы потеряем равновесие, которое я с трудом установил, то свалимся вниз» [381].
Отсутствие громких успехов, помимо всего прочего, затрудняло Бисмарку переговоры с южногерманскими правительствами об объединении страны, начавшиеся практически сразу после первых побед немецкого оружия. Переговоры стартовали в конце октября в Версале на уровне глав правительств заинтересованных государств. «Завтра сюда прибудут южногерманские министры, чтобы обсудить новый тысячелетний рейх», – с иронией писал он Иоганне 20 октября [382]. Бисмарку пришлось пустить в ход все свое дипломатическое искусство, старательно изолируя министров друг от друга и «обрабатывая» их поодиночке. Важную роль играла при этом захваченная корреспонденция между правительствами южнонемецких монархий и Наполеоном, из которой при желании можно было выудить немало компромата.
15 ноября были подписаны соглашения с Баденом и Гессеном, однако самое сложное оставалось впереди. Бавария предложила проект дуалистической конфедерации, в которой она выступала бы в роли лидера на пространстве южнее Майна. Бисмарку пришлось вести достаточно тяжелые переговоры, в ходе которых он сделал Мюнхену и Штутгарту ряд существенных уступок. В частности, Бавария сохранила независимые (по крайней мере, в мирное время) вооруженные силы, собственное почтовое и телеграфное управление, а также право самостоятельно назначать ряд косвенных налогов. Глава союзного правительства, однако, смог сделать так, чтобы внушительно выглядевшие на бумаге автономные права, по сути, не нарушали целостности единого германского государства. 23 ноября Бавария и Вюртемберг наконец согласились присоединиться к общегерманскому рейху. При этом Бисмарку пришлось дополнительно отражать атаки сторонников унитарного государства, выступавших против любых уступок южнонемецким монархиям, – к их числу, например, принадлежал кронпринц, которого канцлер в припадке бешенства назвал «самым глупым и самонадеянным человеком».
Однако процесс был еще далек от завершения. Война продолжалась. Зимой 1870/71 года конфликт между политическим и военным руководством достиг своей кульминации. Непосредственным поводом стал вопрос об обстреле Парижа. Бисмарк еще осенью настаивал на бомбардировке города, которая, по его мнению, сможет значительно ускорить падение вражеской столицы и окончание войны. «Уже несколько недель я каждое утро надеюсь быть разбуженным громом канонады, – писал он жене в конце октября, – но они не стреляют. Надо всем царит некая интрига, сотканная женщинами, архиепископами и учеными; известное высочайшее влияние тоже имеет место, с целью, чтобы хвала со стороны заграницы и пышность фраз не понесли никакого ущерба. При этом люди мерзнут и заболевают, война затягивается, нейтралы начинают беспокоиться, потому что все продолжается слишком долго, и Франция вооружается сотнями тысяч винтовок из Англии и Америки» [383]. Мольтке утверждал, что обстрел мало того что не имеет никакого военного смысла, так и еще и затруднит снабжение германских армий, поскольку вынудит использовать для переброски орудий и боеприпасов единственную железнодорожную линию, находившуюся в тылу. Роон же заверял канцлера, что никаких технических препятствий для немедленного начала обстрела не существует. В итоге Бисмарк обвинял Мольтке в том, что его стратегия порочна. Шеф Генерального штаба, в свою очередь, не собирался терпеть вмешательства штатских в его законную сферу ответственности. Поэтому Генеральный штаб вновь попытался установить вокруг Бисмарка своеобразную информационную блокаду, перестав снабжать его информацией о ходе боевых действий.
Подобное положение вещей никак не устраивало Бисмарка, который потребовал, чтобы обо всех планируемых операциях ему сообщалось заранее, даже до доклада королю. Мольтке, разумеется, возмутился до глубины души и заявил кронпринцу: «Все это вообще не касается канцлера, и пока мне не прикажут, я ему ничего не буду сообщать» [384]. Конфликт расширялся, охватывая все большее число влиятельных персон: на стороне Бисмарка выступил Роон, на стороне Мольтке – кронпринц, считавший, что голод гуманнее обстрела. «Король и кронпринц очень расстроились из-за этого конфликта, однако не в их силах прекратить его», – писал Штош [385]. Бисмарк отстаивал идею примата политических соображений над военными; Мольтке же, напротив, считал, что на войне первую скрипку должен играть именно Генеральный штаб, а не политики. Примирить эти точки зрения было невозможно.
5 декабря Мольтке через парламентера проинформировал Трошю о поражении французских армий на юге, надеясь, что эта информация ускорит капитуляцию Парижа. Бисмарк немедленно обратился с жалобой к королю – Мольтке лезет в дипломатические дела, кроме того, последний лейтенант располагает большей информацией, чем он, канцлер! Глава правительства вновь потребовал права присутствовать на всех военных докладах и, кроме того, быть посвященным во все планируемые операции. Вмешательство военных в политические дела возмущало канцлера: «Господа военные ужасно осложняют мне жизнь! – писал он супруге. – Они тянут одеяло на себя, все портят, а отвечать приходится мне!» [386]Он жаловался на Генеральный штаб всем, кто был готов его слушать. В беседах с ближайшими сотрудниками глава правительства заявлял о своей готовности уйти в отставку и усталости от вечной борьбы и интриг: «С каким удовольствием я бы ушел! Мне нравится сельская жизнь, лес и природа. Если бы не моя вера в Господа, я бы завтра же упаковал свои вещи, уехал в Варцин и выращивал бы овес. В таком случае я даже не признавал бы власти короля. Почему, если не исходя из божественного миропорядка, должен я подчиняться этим Гогенцоллернам? Это швабский род, который ничем не лучше моего! (…) Если бы у меня не было чудесной основы в виду религии, я бы уже давно бросил стул в лицо всему двору» [387].
В конце декабря обстрел Парижа начался. Несмотря на то что формальный повод для конфликта Бисмарк-Мольтке отпал, ссора в январе разгорелась с новой силой. Бисмарк вновь явился с королю с жалобой на Мольтке, который не только по-прежнему отказывался информировать канцлера о делах в своей епархии, но и вел сепаратные переговоры с парижскими властями! Вызванный для объяснений Мольтке, в свою очередь, заявил, что Бисмарку ничего нельзя сообщать, поскольку он слишком вольно обходится с полученной информацией – в частности, сообщает военные планы супруге и другим лицам, через которых может произойти утечка секретных сведений [388]. 8 января Мольтке заявил наследнику престола, что Бисмарк пытается определять все и в политической, и в военной сфере и при этом совершенно не учитывает мнения специалистов.
Кронпринц попытался примирить антагонистов, пригласив их 13 января на обед. Мольтке пришел вовремя, Бисмарк опоздал на полчаса и прямо с порога начал пламенные речи: необходимо как можно скорее заключать мир! Мольтке возражал, причем весьма резко и многословно, что бывало с ним очень редко: французов надо разгромить окончательно, после падения Парижа высвободившиеся силы следует бросить на юг и добиться капитуляции столь же безоговорочной, как седанская. Уничтожить Францию как великую державу – такова, ни много ни мало, была его цель. Бисмарк, однако, прекрасно понимал, что другие игроки в европейской большой политике не потерпят полного разгрома Франции и стремительного взлета Пруссии. В конечном счете Мольтке настаивал на том, что военные соображения в данный момент куда важнее, чем политические, и что не он должен получать согласие Бисмарка на операции, а канцлер – его согласие на тот или иной дипломатический маневр. Это было слишком даже для кронпринца, который заметил, что Мольтке все-таки следовало бы действовать в согласии с правительством. Однако шеф Генерального штаба подчеркнул, что он – военный советник короля и Бисмарк ему не указ. Попытка примирения провалилась, более того – враждебность двух деятелей друг к другу усилилась. Нужно учитывать, что и у Бисмарка, и у Мольтке нервы были напряжены до предела. На следующий день в разговоре со Штошем Мольтке дал выход своим эмоциям, заявив, что не собирается больше общаться с канцлером и пусть король разрешает их спор.
