Первый имел еще общее «Предисловие», подготовленное Жаклин де Пруайяр:
«То, что я пишу здесь, не притязает быть литературно-критическим очерком о писателе Борисе Пастернаке и его творчестве. Моя цель – дать читателю правдивый портрет человека, которого я знала и любила и которого считаю одним из величайших гениев вечной России».
Жаклин писала, что Пастернак
«принадлежал к людям, ведущим человечество к совершенству. Уже от природы он был одарен качествами, редко встречающимися в сочетании: духовной и телесной силой, живой отзывчивостью, твердым и в то же время доброжелательным характером, светлым умом, восприимчивым и творческим, и жизненной энергией. Но подлинное величие Пастернака состояло в его способности выявить эти качества не только в поэтическом творчестве, но и во всей жизни.
(...) У Пастернка была лучезарная душа. Всякий, кто знакомился с ним, бывал сразу покорен им. Не было за последние тридцать лет друга, гостя, журналиста, который не упомянул бы о теплом приеме Пастернака. (...) Преобладающей чертой личности Б. Л. была стремительность жизненного порыва. Для него любовь к Богу была прежде всего любовью к жизни, которую он называл «своей сестрой». И эта названая сестра была до конца его дней главной, если не единственной, его вдохновительницей.
(...) Жизненный порыв сливался у Пастернака с неотразимым обаянием. До последнего дня его жизни каждый чувствовал себя готовым сделать для него даже невозможное. Несмотря на всякого рода грязь, на жизненные бури и потрясения, Борис Леонидович сумел до конца сохранить сердце ребенка. Ему дана была детская простота, порой даже обезоруживавшая наивность, а иногда вследствие чрезмерной доверчивости к людям он даже проявлял слабость и легковерие. Ему свойственна была детская прямота и пылкость, но в то же время свежесть и тонкость чувств, деликатность по отношению к людям. Это свойство он с годами развил до крайности: он всегда боялся задеть своего собеседника даже невольно. Иногда он не хотел принимать какое-нибдь решение из боязни обидеть человека, и тогда он предоставлял решение вопроса самой жизни. И проистекало это не от малодушия или желания приспособиться, а от доброжелательности, уважения к другому. Внутренне же он был стоек и непоколебим».
Определив главное в Пастернаке-человеке, Жаклин де Пруайяр обратилась к сути Пастернака-художника:
«Если человек получил дар слова, требования, предъявляемые к нему Истиной, страшны. Дар слова – величайший из всех даров. (...) Если Пастернак поддался игре слов и образов в начале своего поэтического пути, если он отдал дань „царившим вкусам“, то позднее понял, что это не его путь. (...) Пастернак без конца переделывал свои произведения. Он (...) считал, что лишь „малейшая часть“ из того, что им написано, „может быть сохранена“, за вычетом „Доктора Живаго“, „Автобиографии“ и статьи о Шопене. Он признавался, что не любит своего стиля до 1940 года. (...)»
Жаклин очень тонко понимала Пастернака, но не странно ли было писать об этом в предисловии именно к тому довоенных стихов поэта?
Особую ценность мичиганскому собранию сочинений придавала обширная пастернаковская библиография, собранная по труднодоступным и разрозненным в Зарубежье источникам. Через несколько лет (минует, правда, целая информационная эпоха), когда Струве и Филиппов примутся за подготовку собраний Мандельштама и Ахматовой, им начнут тайно помогать филологи из Советского Союза. Пока же работа велась в пределах эмигрантских возможностей.
В 1961 году три толстых тома в переплетах вышли из печати. Яркие суперобложки – золотая, красная и черная, – украшенные громадным хвостатым петухом, оформил художник из эмигрантской семьи Рональд Стаховяк. Когда же кто-то из читателей посмел буркнуть что-то пренебрежительное о внешнем виде томов, Филиппов возмущенно писал своему соавтору:
«О графическом оформлении книг вообще чепуха. Вообще, можно, конечно, представить теоретически и значительно лучшее оформление, но где вы видели русские эмигрантские книги лучше изданные, в том числе и с точки зрения внешнего оформления, чем наш с Вами Пастернак? Суперобложка мне не кажется плохой, книги солидны, хорошо наряжены, но без аляповатости, разве только то я не делал бы, что цвет переплета у каждого тома свой. Но ведь мы-то к внешнему оформлению вообще не причастны!»
В принципе, если бы между мичиганским издательством, вашингтонско-калифорнийскими составителями и парижским автором предисловия была большая согласованность, пастернаковское собрание можно было бы оформить с учетом вкусов самого автора. 2 августа 1959 года в письме к Жаклин Пастернак писал о своих цветовых предпочтениях:
«В далеком прошлом у меня было любимое сочетание цветов, достаточно устойчивое и меня характеризующее. Это темно-лиловый (почти черный) в сочетании со светло-желтым (цвета чайной розы или кремовым) в такой пропорции: например, обложка или переплет должна быть лиловая (цвета пармских фиалок), и матовая, водянисто-желтая наклейка с именем и названием, или желтые глубоко вдавленные буквы».
Увы, случай был упущен из-за атмосферы полусекретности, окружавшей выход мичиганского трехтомника. Тем более жаль, что издатели и сами искали эффектного цветового решения: переплеты получились черными, красными и песочно-коричневыми. До берлинских «Тем и вариаций» (1923) и второго издания «Поверх барьеров» (1929), внешним видом которых Пастернак был доволен, дотянуть не удалось.
Успех пастернаковского имени соблазнил и издателей-одиночек. Роман Гринберг, многолетний участник различных литературных проектов, в частности, нью-йоркского журнала «Опыты», решил составить сборник в честь опального писателя. Пастернаковское название альманаха – «Воздушные пути» – было предложено критиком Владимиром Вейдле. 8 января 1959-го Гринберг начал рассылать приглашения к участию. Он писал Глебу Струве:
«Я начал собирать альманах в честь Б. Пастернака, который будет издан в конце этого года с таким, возможно, рассчетом, чтобы отметить его 70-стилетие. Сборник этот предполагается из трех неравных частей: немного стихов, немного (ее почти нет) художественной прозы и много статей на историко-литературные, чисто-литературные, философские, религиозные темы. Исключается политика. (...) Книга будет не о Пастернаке (однако не исключается литер. работа и о нем, если она оригинальна), но для него, как дань, как знак признания отсюда, от эмигрантских писателей, которые очутились за рубежом в разные годы, за то самое, что этот замечательный человек хотел отстоять в неслыханных условиях, и добился известного успеха, как мне теперь кажется. Участвовать в этом сборнике будет тот, кто так именно и понимает роль Пастернака и кто им дорожит и считает себя его союзником на этой, правда, менее опасной стороне».
23 сентября Гринберг писал Глебу Струве в Калифорнию:
«Вчера вечером приходил прощаться Набоков. Он уезжает в европейское путешествие на 6/7 месяцев. Я снова предложил ему принять участие в альманахе. Он уверял меня, что при всех других условиях он бы рад, но из-за БЛП он этого сделать не может. Он готов был держать пари со мной, что пройдет год-полтора и П. приедет сюда, в Америку, в гости, делегированный, как бы, властями. И добавил, что мне будет стыдно за себя, что я затеял настоящее издание. Этакий вздор, – подумайте! И откуда такой „злобный загиб“. Он мне рассказал о В<ашей> переписке о П. и его „антисемитизме“.
Н. я очень люблю, но мы часто не сходимся. Его солипсизм и нарциссизм и еще какие-то заскоки меня выводят из себя, а потом проходит, когда он умеет быть обаятельным и талантливым собеседником. Я очень рад, что так блестяще устроились его материальные дела».
Узнав о приглашении в альманах Набокова, обеспокоенный возможным скандалом Струве спрашивал Гринберга, чем кончилось дело. 15 сентября Гринберг откликался:
«Разумеется, его нет. Год, примерно, тому назад он, не прочитав еще Живаго, стал меня бомбардировать ругательствами по поводу БЛП. Отношение его было недоброжелательное, потому что почти одновременно выходила в свет в Америке его Лолита. Он не мог не понимать, как ужасно невыгодны для него неизбежные сопоставления этих двух книг, случайно появившихся на здешнем рынке. Н. я хорошо знаю и много лет. Его огромное дарование нисколько не помогает ему преодолеть старый, хронический провинциализм, накопившийся с первых дней его за границей: он не менялся с 20-х годов, когда Европа его так „поразила“. Он все еще думает, что литература должна „эпатировать“».
«Воздушные пути» появились в продаже в конце 1959 года. Этот скромный и одновременно изящный альманах включал всего две публикации, напрямую посвященные Пастернаку, – статью «По литературным адресам поэта» Веры Александровой и исследование Глеба Струве «Из заметок о мастерстве Бориса Пастернака: кое-что об его рифмах». Несколько пастернаковских страниц было и у Марка Вишняка в эссе «Человек в истории». Но ударной темой выпуска оказался не Пастернак, а впервые публикуемая «Поэма без героя» Анны Ахматовой.
