30 декабря. Сестра Анна пишет, что будто бы Литературную газету запретили за стихи, о которых мне писала Анна Петровна. Пушкин все еще не женился, а брат его Лев уверяет, что если Гончарова не выйдет замуж за Александра Сергеевича, то будет его невестою.
3 ноября. Полк пришел на зимние свои квартиры в Стопницу, обводовой город Кельцкого воеводства, лежащий недалеко от Вислы, расстоянием от Кракова в 12 милях. Первая забота была, разумеется, отыскать удобные квартиры, т. е. такие, которые, кроме обыкновенных выгод дома, соединяли бы и не менее для нас важную – хорошеньких хозяек.
С первого взгляда на городок мы убедились, что выгод первого разряда нам ожидать нельзя; с трудом мы нашли для себя такие квартиры, где можно было поместиться, и то должны были спать вместе с хозяевами. Один только Голубинин, приехавший ранее, занял себе порядочную квартирку, единственно, однако, потому, что в ней была хорошенькая молоденькая хозяйка.
Женщины и теперь остались верными себе: они встретили нас столь же благосклонно, как и прежде. Пользуясь близостью Кракова, который был еще занят нашими войсками, Плаутин, Шедевер и Голубинин тотчас же поехали туда; во всем штабе остался я один и наш майор, князь Трубецкой.
Плаутин возвратился из Кракова в очень хорошем расположении духа, всем показывал покупки, которые там сделал, утверждая, что они обошлись очень дешево; мы, т. е. штабные, соглашались с ним в ином, подшучивали в другом, особенно же радовались запасу винному, который он оттуда привез. Через несколько дней вслед за этим прибыл из Кракова и другого рода запас. Приехала дама его навестить, с которою он там познакомился и пригласил к себе заехать по пути в Варшаву, куда она, утверждала, едет хлопотать о позволении для возвращения в Польшу своего мужа графа Косовского, офицера революционных польских войск, перешедшего в Галицию. Она осталась с нами пожить недели две и чрезвычайно оживила однообразие монашеской жизни нашей. Родом – вольная гражданка Женевы, полуфранцуженка, она чрезвычайно скоро нашлась в довольно затруднительном своем положении. Не будучи вовсе красавицею, любезностью своей и приветливым своим обращением скоро приобрела она благорасположение всего нашего Сборовского полкового семейства. С первого взгляда наружность ее не показалась привлекательной, но, узнав другие ее милые качества, я забыл об этом и очень полюбил ее безо всяких намерений. Она также вскоре познакомилась со мною короче и благоволила ко мне. Мои же любовные поиски в это время обращены были совсем в другую сторону.
Хорошенькая хозяйка Голубинина, жена уездного землемера господина Черинга, истинного патагонца, который, несмотря на свои 6 футов роста, был, так же как и другие, с рогами, обращала на себя все мое внимание. Несмотря на переселение наше в Сборов, эта квартира за Голубининым оставалась, и часто бывая в городе, мы останавливались всегда в ней. Долго не имел я случая с нею познакомиться; я видал ее только у окна или в общей кухне; болезнь мужа ее, лежавшего в постели, не позволяла мне познакомиться с ним. С моей застенчивостью и недоверчивостью к себе, овладевшей мною еще более с тех пор, как в Сквире я напрасно за двумя трактирщицами волочился, – довольствовался я одним старанием встречаться почаще с красавицею в коридоре или ходить мимо окон.
Однажды, приехав с Голубининым, вечером удалось мне в коридоре, разделявшем их половину дома от нашей, встретить мою черноокую милую… Я стоял на одном крыльце, которое к улице, она на другом, которое на двор, и никак не решался подойти к ней. Двери к нам в комнаты были у того крыльца, у которого я стоял против наших; следственно, чтобы возвратиться из кухни, откуда шедши, она остановилась, не ведаю, что смотреть на дворе, к себе – должно было ей идти мимо меня. Как скоро она предприняла это движение, то я пошел навстречу ей; на поклон ее и приветствие отвечал я так, как водится; сказал ей что-то о погоде, на каком же языке и сам того решить не мог; она же, отворив двери, пригласила войти к ним. Я так этому обрадовался, что не пошел тотчас за нею, а бросился к Голубинину в комнату сообщить ему про неожиданное это событие, и чтобы вместе с ним идти. Хозяина дома нашли мы лежавшего в постели от лихорадки, которая начинала уже проходить у него. И так как он говорил по-немецки и по-французски, то мы без всякого затруднения и беседовали. Говоря с ним, я занимался, однако, более его женушкою, которую теперь в первый раз мог хорошенько рассмотреть. Она была молода, лет 20 (после узнал я, что ей только 18 лет, и что она родилась со мною в один день: я 17 декабря старого стиля, она – 29 нового), казалась роста среднего, очень стройная, несмотря на то, что довольно плохой капот ее на вате, обыкновенная одежда полек, не обрисовывал стан. Отличительными чертами ее лица были большие кругловатые черные глаза, высокий лоб, белизна коего казалась еще ярче от черных, как смоль, ее волос, и маленький ротик, который, улыбаясь, открывал ряд перламутровых зубов. От внимательного моего взгляда не укрылись хорошенькие ее ручки, которые я так люблю. В ее выражении лица не было видно особенных, блестящих качеств ума, но зато умильные, томные, влажные глаза ее обещали многое тому, кому бы удалось вблизи всмотреться в них. Первым этим посещением остался я очень доволен. Через несколько дней, будучи в городе, заходил я к ним опять и нашел хозяина уже выздоровевшим, а красавицу еще милее прежнего, но сказать это ей старался я только взглядами, всегда понятными тому, кто захочет в них читать. Кроме молодых супругов, только год еще в супружестве живших, была в доме еще и третья особа, молодая девушка, родственница хозяйки, которая была бы хорошенькою, если бы, к несчастью, не хромала весьма заметно, что портило ее талию, и делало ее еще меньше, чем она была ростом. Panna Ewa Jurkowska была очень добрая девка и впоследствии мне очень полезная; ей-то публично посвятил я себя. – В Николин день, 6 декабря, назначен был церковный парад, этот же день избран был местным начальством города для возобновления присяги; все жители были в церкви и после на параде любовались нашими блестящими мундирами – в том числе, разумеется, и моей красотой. Возвратясь после оного домой, слезая с коня, я встретил уже ее и, в ответ на приветствие мое, услышал от нее уверение: «Que je ne dois pas douter de son coeur». – В восторге успел я только произнести: «Charmante»; – как уже она скрылась, опасаясь, чтобы нас не застали вместе. Никак я не ожидал столь скорого успеха и объяснения на французском языке (правда, какого-то особенного наречия, вроде нашего нижегородского), чрезвычайно довольный тем, что я теперь в состоянии буду объясняться на языке, обоим нам понятном. В следующий приезд мой я застал ее дома одну, и только после первого поцелуя хотел было вполне насладиться упоением чувств, что давно уже мне только снилось, как на несчастье приехал какой-то католик, а потом возвратилась домой Ewa. Другой вечер, просидев с ними втроем, – муж играл у приятелей в вист, – я убедился в том, что при первом случае вполне буду владеть моей прелестницей. Она не отказывала мне ни в чем, что прихотливое воображение мое ни придумывало, в замену высшего наслаждения, которого лишал нас третий собеседник. В такого рода подвигах я уже не был новичком; двухлетняя собственная опытность с двумя девами, с коими незаметно от платонической идеальности я переходил к эпикурейской вещественности, проверяя на деле все, что слышал от других, и кои, несмотря на то, остались добродетельными (!!), как обыкновенно говорят, – может служить порукою в моих достоинствах. Ожидаемый отъезд мужа в уезд по делам был условлен для будущего свидания. Этот желанный день наступил скоро. После вечера, также проведенного как последний, ночь увенчала мои страстные желания, развернув вполне передо мною объятия любовницы, в которые я ринулся с трепетом первых восторгов юноши. Отвыкнув от благосклонностей красавиц, я едва верил своему счастью; прощаясь вечером с моими собеседницами и получив уже согласие через час возвратиться к той, которой влажные, блуждающие взоры и неясное лепетание уст увлекательнее всех очарований, высказывавших ее томление чувств, я опять был раз в жизни счастлив, как редко им был! Вот пришел условленный час, – я осторожно отворяю скрипучие двери, одни, другие, – и я уже там, где покоится моя краса, одна благосклонная темнота скрывает ее…
Вот такой был первый приветливый на меня взгляд своенравной богини Фортуны с тех пор, как я пошел на поле брани за ее дарами. После трехлетних неудач во всех моих надеждах, беспрерывных нужд, неприятностей ежедневных, горького опыта, кажется, навсегда исцелившего не только от надежд, но и от желаний, потеряв, наконец, веру в самого себя, способность к чему-либо, – это была первая радость, проникшая в душу мою, первый луч света, озаривший мрак, который облек ее. Я сделался испытавшим столь большое недоверие к самому себе, что едва сам поверил своему счастью (удаче, сказать лучше, но для меня казалось это именно счастьем).
