Духовное родство всегда существует между Анненским и тем, о чем он пишет, однако в его статьях оно реализуется далеко не всегда как "симпатия", но порой как отталкивание, преодоление в себе самом внутренне близких и нравственно тяготящих его черт (см., например, статью "Драма настроения"). Вместе с тем без этого "момента симпатии" был бы, по-видимому, невозможен элемент перевоплощения, стилистически и структурно организующий те статьи, которые Анненский называл "синтетическими": "Нос", "Двойник", "Драма настроения", "Гейне прикованный".
Это не статьи, не критический разбор в привычном смысле слова, тем более - не научный анализ. Анненский входит в материал, как актер - в образ; отсюда удивительные "перевоплощения" критика, то есть освоение им чужого творчества как своего, пережитого и выстраданного {Анненский писал Е. М. Мухиной: "Давно ли, кажется, я был у Вас, в Вашем уголке, а с тех пор уже столько пришлось пережить, т. е., конечно, по-моему пережить литературно...".}, отсюда же - в высшей степени свойственное Анненскому воссоздание в статьях атмосферы произведения, о котором он пишет. Дистанция между критиком и объектом его анализа предельно сокращается; критик, вопреки законам жанра, отчасти превращается в соавтора писателя. Он не только судит о героях, но сопереживает им, словно отождествляя себя с ними, и безраздельно погружается в стихию произведения.
Мы присутствуем при необычном отражении - не на поверхности, а изнутри. И кажется, будто в драме Чехова, повестях Гоголя и Достоевского появилось еще одно лицо, которого не было прежде, лицо, незримо присутствующее в произведении и отмечающее каждый шаг автора и его героев. Именно это лицо, входя в окружающую повесть "Двойник" атмосферу, говорит: "Кажется, Фонтанка... Прохожих совсем мало. Да кому и ходить-то в такую ночь? А это что же там метет из улицы в улицу, метет в самое лицо, и за воротник шинели, и на фонарь, и в реку?.." (с. 21). Это отождествление себя с героем, эта спотыкающаяся, прерывистая речь, это заново воссозданное ощущение внешнего холода и внутреннего отчаяния заставляют читателя еще раз содрогнуться от сострадания к участи Голядкина.
Однако это новое лицо не только отождествляет себя с героем, но и зорко наблюдает за происходящим со стороны. "Лирическая тема" исподволь входит в русло поставленной Анненским проблемы; критик вводит в парафразу свои собственные размышления "по поводу", незаметно переставляя акценты в произведении. При этом критик словно идет параллельно с писателем: он не только не ограничивает его мысль, но выводит ее за пределы конкретно воспринимаемого, развивает ее, обогащая новыми ассоциациями, и почти сливает создаваемый этими ассоциациями контекст статьи с контекстом произведения.
Интерпретируя найденное "среди складок рассказа", делая "не свое" "своим", Анненский никогда не "закрывает" проблему, никогда не посягает на обладание конечной истиной. Развивая чужую мысль, он, как участник интеллектуальной эстафеты, открывает в ней аспекты, порождающие все новые и новые вопросы. Для него мысль, а в более широком плане - идея - нечто подвижное, невозможное вне сомнения, вечно формирующееся и вечно устремленное к истине: "В идее, пока она жива, т. е. пока она - идея, неизменно вибрирует и взрастившее ее сомнение - возражения осилены, но они не убиты" ("Бранд-Ибсен", с. 173). Идея, претендующая на обладание конечной истиной, превращается, по выражению Анненского, в "мертвую формулу", в догму, становится безнравственной, ибо несет в себе нетерпимость и насилие. Мысль, ставшая общим достоянием, делается, по убеждению Анненского, "сковывающей единственностью" и прекращает тем самым свое развитие.
Именно этот, характерный для символистов, отказ от абсолютизации мысли отметил в 1902 г. Брюсов: "Самое ценное в новом искусстве - вечная жажда, тревожное искание. Неужели их обменяют на самодовольную уверенность, что истина найдена, что дальше идти некуда, что новая истина уже не может оказаться ложью. Истина во всем и везде - ее нет только в неподвижности" {Брюсов В. Ко всем, кто ищет. - В кн.: Миропольский А. "Лествица, с. 7-12.}. Это направление мысли (в рамках символизма) противостояло религиозно-мистическому догматизму Мережковского, идеям Вяч. Иванова о "соборном единении" русского народа и о вселенской церкви, застывшим в метафизической неподвижности.
Для Анненского сомнение - источник и стимул духовной деятельности и духовного прогресса, хотя, разумеется, он отнюдь не отрицает возможности объективного познания. 17 октября 1908 г. он пишет Е. М. Мухиной: "Люди, переставшие верить в бога, но продолжающие трепетать черта... Это они создали на языке тысячелетней иронии этот отзывающий каламбуром ужас перед запахом серной смолы - Le grand Peut-Etre. Для меня peut-etre не только бог, но это все, хотя это не ответ и не успокоение... Сомнение... Бога ради, не бойтесь сомнения... Останавливайтесь, где хотите, приковывайтесь мыслью, желанием к какой хотите низине, творите богов и _гор_е_ и _долу_ - везде, но помните, что вздымающая нас сила не терпит иного девиза, кроме Excelsior {К вершинам (лат.).}, и что наша божественность - единственное, в чем мы, владеющие словом, ее _символом_, - единственное, в чем мы не можем усомниться. Сомнение и есть превращение _вещи в слово_, - и в этом предел, но далеко не достигнутый еще нами, - желание стать выше самой цепкой реальности... И знаете, _это самое дорогое, последнее_ - я готов отдать на жертву всякому новому дуновению, которое войдет в мою свободную душу" (с. 481-482).
Анненский остро чувствует, как стремление к истине обращается в свою противоположность, едва только одно из возможных приближений к ней начинает осознаваться как ее постижение. Он строго разделяет стремление человека к истине, всегда сопряженное с выстраданным опытом, с духовным ростом и по своей сути антииндивидуалистическое (ибо истина добывается не только для себя), и усвоение "готовой" истины массой, не прошедшей болезненные этапы приближения к ней. Поэтому Анненский принципиально разделяет Ницше и ницшеанство. Толстого и толстовство, не без основания подозревая апологетов учения в кастовой нетерпимости.
Т. А. Богданович рассказывает о мыслях Анненского, которыми он делился с нею: "...не имеет никакого значения, кем рождена идея. Важно одно, что она родилась. Пусть ее воспримет и понесет дальше тот, кого она заразила. Он понесет ее в мир и будет развивать ее сам. Дальнейшая ее эволюция зависит только от того, насколько идея жизнеспособна" {Богданович Т. А. Воспоминания, Л. 314-315. Личный архив С. А. Богданович.}. Эта мысль безусловно характерна для Анненского и по-своему выражает его позицию, согласно которой жизнеспособность идеи возможна лишь вне ее абсолютизации.
Именно в связи с этими вопросами Анненский обращается к "Власти тьмы" Толстого. Для него эта драма - микрокосм, воплотивший философские взгляды позднего Толстого, а в данном случае эти взгляды как система, художественно преломленная в творчестве, и интересуют Анненского. Предмет его статьи Толстой, обуянный гордыней "ересиарх", заменивший догматы церкви своими собственными догматами. Эти догматы, как и всякие иные, неприемлемы для Анненского с его последовательно антидогматической позицией. Чужды ему и "непротивленческие" идеи Толстого, воплощенные в драме "Власть тьмы".
Свободный в обращении с литературным материалом, Анненский отбрасывает вторую часть формулы "непротивление злу насилием", ибо в данный момент для него важна идея непротивления злу как таковая; идея, полярная его собственным нравственно-философским представлениям. Ему нужно во что бы то ни стало выразить отрицание этой идеи, потому что этого требует его эпоха и его совесть. Пассивность перед злом Анненский ощущает как безнравственность (ср., например, со стихотворением "Старые эстонки": "Затрясли головами эстонки. /"Ты жалел их... На что ж твоя жалость,/ Если пальцы руки твоей тонки,/ И ни разу она не сжималась?"").
Разумеется, все это имеет лишь косвенное отношение к Толстому, драма которого в известном смысле стала для Анненского лишь "возбудителем" мысли.
С публицистическим азартом пишет Анненский и о том, что названо Толстым "благословенным трудом". Парадоксу Толстого, заставившего своего героя находить удовольствие в чистке выгребных ям, критик противопоставляет свой собственный парадокс: никакой труд, связанный с затратой физических сил, не может быть назван "благословенным". Наслаждение может приносить только творчество. В этом случае представления Анненского сугубо элитарны: под творчеством он понимает лишь духовную деятельность, не усматривая творческих начал в физическом труде; и наоборот - духовная деятельность представляется ему не трудом, а только наслаждением (см. статью "Драма на дне").
По мысли Анненского, роль творца учения должна была неизбежно привести Толстого к исчерпанности миропонимания, которая и отразилась во "Власти тьмы". Приковывая творчество к теории, закрывая выходы за пределы собственного я ее творцу, догма, полагает критик, словно мстила за свое создание и порождала в Толстом лишь "одно глубокое отчаяние".
