Бесконечно важно и другое. Майкл Джексон был существом, созданным не столько в биологическом порядке, сколько сконструированным средствами науки и техники. В нем всё было сделанным — от цвета кожи до носа (сделанного неудачно). Темное, инстинктивное сознание собственной искусственности заставляло его жить в добровольно налагаемой на себя изоляции — от марлевых повязок на лице до (по слухам) спанья в барокамере. Дети его тоже, вне всякого сомнения, создавались методом искусственного осеменения. Майкл Джексон был не человеком, а куклой — вроде той поющей и танцующей куклы, которую принимали за живую в новелле Гофмана «Песочный человек».
Значение Майкла Джексона в культурной символике человечества огромно. В процессе индустриальной и постиндустриальной цивилизации люди всё более отдаляются от органических ритмов бытия, переселяются в техногенные сферы. Колоссальный качественный скачок в истории человечества — отделение секса от его производительной, детородной функции. Человечество делается виртуальным. Скоро оно сможет размножаться клонированием. Предтечей этой будущей, идущей, наступающей на горло эры стал Майкл Джексон.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/1765291.html
Ave, Caesar! Morituri te salutant!
17.06.2009 20:23
В газете «Нью-Йоркс Таймс» от 13 июня — сообщение с Западного побережья, на котором, как известно, располагаются главные центры американской киноиндустрии, Голливуда. Впрочем, то, о чем говорится в этой заметке, — не совсем Голливуд, но предприятия, если это слово сюда подходит, смежные. Делают то же кино, располагаются на северо-западе лосанжелесского даун-тауна, и место это звучит вроде как по-голливудски: Сан-Фернандо Вэлли (то есть долина). «Мамочкина аллея», как говорили мопассановские молодожены из романа «Жизнь», где они давали различные забавные имена укромным местечкам в своих молодых телах (оргазм назывался «Дорога в Дамаск»). Короче говоря, в этой самой аллее, будь она мамочкина, а хоть и папочкина, располагаются центр и производственные мощности американской кинопорноиндустрии. Это структура не объединенная, а скорее некий конгломерат, состоящий из 200 производственных компаний, в штатах которых занято 1500 не актеров, а как называет их газета — исполнителей, «перформеров». Общий доход этих лавок — 13 миллиардов долларов в год. Бизнес этот достаточно давний (когда я тридцать лет назад приехал в Америку, он уже процветал) и, как можно понять, пользующийся всяческой легальностью, а коли делает большие деньги — то и уважением американцев.
Так что же случилось сейчас? Почему о солидном бизнесе пишут в тоне тревоги? Кризис, ударивший по порноиндустрии, как и по всем? Отнюдь нет. Скорее можно вспомнить о других нынешних актуальных бедах, вроде птичьего гриппа. Имеет место некая эпидемия: с 2004 года 22 перформера заразились СПИДом, что, естественно, создает возможность дальнейших заражений, ибо производство не прекращается, корабль идет, шоу маст гоу он!
Понятно, что различные наблюдающие органы, прежде всего медицинские, давно уже бьют тревогу и предлагают меры. Мера радикальная, собственно, одна — презерватив. Но тут вступают в силу возражения эстетического порядка: чистота жанра требует стопроцентной голизны участников действа. Порно с презервативом — это уже не порно, а кружок сексуального образования для граждан свыше семидесяти лет.
Исполнители пока не бунтуют, но предаются грустным размышлениям. Что же делать, если профессия такая. У каждой работы имеются свои риски, например, у полицейских и пожарных, не говоря уже о военнослужащих. Отважные работники секса идут в бой, так сказать, с открытым забралом. Я глубоко уважаю всякий профессионализм, в том числе и этот — работу бойцов невидимого фронта. Впрочем, это устарело: как раз видимого, коли это пошло в кино и вообще в поле зрелищ. А на людях, говорят, и смерть красна. Тем более, что смерти-то как раз и не видно, а на экране — победные жезлы победителей.
В сущности, порноиндустрия — это мягкий, смягченный веками цивилизации институт гладиаторства. И эта параллель кажется сейчас особенно уместной, когда гладиатор может уйти с арены если не убитым, то сильно подорвавшим здоровье.
Будем уповать на мощь американской медицины и на конечную победу над злой болезнью.
Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/1756386.html
Борис Слуцкий: из элегиков в трагики
В мае исполнилось 90 лет со дня рождения Бориса Слуцкого. Нельзя сказать, что был этот юбилей как-то серьезно отмечен.
Это и понятно.
Наше время характеризуется упадком интереса к поэзии, причем процесс этот всемирный, связанный с возникновением массового
При всеобщей утрате интереса к поэзии поэтов сейчас много, и хороших поэтов общества и массовой культуры. Теперь этот процесс дошел и до России, в которой всегда был громадный интерес к поэзии — к этому высокому, если хотите, элитарному искусству. Правда, в России имело место особое явление — сама поэзия была сделана масскультом. Такой масскультовский поэт — Евтушенко. Конечно, он человек поэтически одаренный, но главное в нем то, что он поп-звезда. Он и несколько других, выступив в литературе одновременно со Слуцким, его заслонили, потому что Слуцкий при всей своей кажущейся, даже подчеркнутой простоте — поэт элитарный, я бы сказал — поэт для эстетов. Но а сегодня в России совсем уж парадоксальная возникла ситуации: при всеобщей утрате интереса к поэзии поэтов сейчас много, и хороших поэтов, поэтическая культура чрезвычайно повысилась.
Вот такие парадоксы и надо иметь в виду, говоря сегодня о Слуцком.
Я бы назвал Слуцкого если не лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи, то последним советским поэтом. Дело в том, что советская эпоха как раз на Слуцком и кончилась. Говоря точнее, она кончилась на войне. Война с Гитлером была уже не советским эпизодом в новейшей русской истории, это уже чисто отечественное явление, недаром войну назвали, и правильно, Великой Отечественной. Она выпадает из контекста советской идеологии, из коммунистического мифа. Это очень сложно и очень интересно отразилось на Слуцком. Он вошел в поэзию в эпоху «оттепели», сразу после смерти Сталина.
Биография его была образцово советская: фронтовик-политработник. Но, позволив Слуцкому печататься, власти не то что не
Ничего антисоветского в его самиздатовских стихах не было. Но он был другой, это очень чувствовалось слишком ему доверяли, а своим всё же не до конца чувствовали. Крайне интересно то, что Слуцкий пошел одновременно в печать — и в самиздат. Причем ничего антисоветского в его самиздатовских стихах не было. Но он был другой, это очень чувствовалось. Дело не в том, что он резко талантлив, — были и другие талантливые поэты-фронтовики: Гудзенко, Наровчатов, Самойлов. Слуцкий был правоверен, испытан не только на фронте, но и во всякого рода идеологических мероприятиях, — а всё равно он был какой-то не такой. В этом смысле он был загадкой не только для властей, но и для поэтов. И это связано с тем изломом времени, о котором я говорил. Этот излом и был Слуцкий.
Вот что пишет, вспоминая Слуцкого, его друг-оппонент Давид Самойлов:
— Он воротился в Москву в сентябре 1946-го…..На другой день после приезда Слуцкого пришел Наровчатов…Наша тройственная беседа происходила в духе откровенного марксизма…Соглашение с Западом окончилось. Европа стала провинцией…Отсюда резкое размежевание идеологий…Тактикой, как видно, мы считали начало великодержавной и шовинистической политики. Ждали восстановления коминтерновских лозунгов.
А вот еще более интересное — высказывание самого Слуцкого из его прозаических «Записок о войне», опубликованных уже в постсоветское время. Он говорит здесь о том, как война отразилась в общественном сознании:
— Распространение получили две формы приверженности к сущему: одна — попроще — встречалась у инородцев и других людей чисто советской выделки. Она заключалась в том, что сущее было слишком разумным, чтобы стерли его немцы в четыре месяца — от июня до ноября. Эта приверженность не колебалась от поражения, ибо знала она, что государственный корабль наш щелист, но знала также, что слишком надежными плотничьими гвоздями заколачивали его тесины. Вторую форму приверженности назовем традиционной. Она исходила из страниц исторических учебников, из недоверия к крепости нашествователей, из веры в пружинные качества своего народа. Имена Донского, Минина, Пожарского, для инородцев заведомо чуждые, сошедшие с темных досок обрусительских икон, здесь наливались красками и кровью. Две эти любви, механически сшитые армейскими газетами, еще долго жили порознь, смешливо и враждебно поглядывая друг на друга.
Вот этой казенной газетной сшивки не было у Слуцкого — а некое органическое слияние. На уровне сознания превалировало старое,
