Тридцать с лишним лет назад покойный ныне Александр Сопровский, Алексей Цветков и я какое-то время были друзьями-неразлейвода, даже жить доводилось под одним кровом. Когда в складчину образовывалась лишняя пятерка, а то и десятка, выбора не было: ноги сами несли нас в винный отдел гастронома. Но если сумма складывалась недостаточная для любимого времяпрепровождения, Цветков на правах старшего неизменно затевал поход в Московский зоопарк, а после на сдачу с билетов шли в детский кинотеатр через дорогу от зверинца на какой-нибудь мультик из жизни зайцев и прочих бобров. Это что касается любви Цветкова к животным.
Кроме того, довольно регулярно случалось Цветкову сидеть с маленьким ребенком наших общих приятелей. Нянькой Алексей оказался, каких поискать, – долготерпеливой, кроткой, уважительной. Хотя во взрослом общении бывает и строптив и надменен.
Существовала и еще одна, выражаясь наукообразно, объективная предпосылка для появления на свет книжки “Бестиарий” – безденежье. Общая для всех малоимущих мечта мгновенного обогащения владела и нами. Тогда у литератора было три пути к официальному и более-менее непостыдному достатку: заняться переводами, податься в поэты-песенники, сочинять детские стихи. Попробовал было сочинить зверушечью азбуку для детей Александр Сопровский. Но ему говорили под руку, изощрялись в остроумии кто во что горазд – и на букве “Е” он сорвался, написав:
Во дворе живет енот,
Он енотиху … —
и т. д.
Так что начинание Сопровского застопорилось раз и навсегда. Но Цветкову в описываемую мной пору, к нашей с вами читательской выгоде, крупно не повезло. Его как раз отчислили (не без участия госбезопасности) с факультета журналистики МГУ. Работу, не имея московской прописки, он нашел только в Казахстане. Смешить его там и отвлекать было, судя по всему, некому. Так что на безлюдье и от нечего делать Цветков в один присест, как он это умеет, написал целую книжку детских стихов про всяческую живность. Они читались в застолье, как и все писавшееся нами тогда. О тридцатилетних попытках доброхотов расширить круг читателей “Бестиария”, о злоключениях рукописи автор сам написал во вступлении к книжке, добавить мне нечего. Скажу совсем коротко собственно о стихотворениях, вошедших в “Бестиарий”.
Эта книжка рассчитана на смышленых и смешливых детей – а их, по моим наблюдениям, большинство. Откуда берутся в таком случае сонмы взрослых серьезных глупцов, если это противоречит материалистическим законам, я не знаю. Цветков пишет без мещанской скидки на малолетство. Вот, например, про тигра:
Нет особого вопроса
В наблюдении простом:
Тигр берет начало с носа,
А кончается хвостом.
В этом узком промежутке
В продолженье ряда лет
Он живет, большой и жуткий,
Весь в пижаму разодет.
И когда, взметнувшись ярко,
С ревом зубы обнажит,
Сам директор зоопарка
Без сознания лежит.
Вообще-то, всякая хорошая литература так и пишется: когда к читателю относятся как к ровне, а не опускаются до воображаемого уровня его понимания. Заинтересованность передастся публике сама собой, если автор заинтересован в своем предмете. А Алексей Цветков, как я сказал, в своем предмете заинтересован. Сквозь эти детские стихи просвечивает и взрослая цветковская лирика. Юмор, сантимент, игра слов, абсурд, натурфилософские нотки обэриутского толка встречаются в “Бестиарии” примерно в тех же пропорциях, что и всюду у Цветкова. Единственная возрастная уступка, на которую пошел поэт, – ограничение своего обширного словаря и спрямление синтаксиса.
Книга проиллюстрирована тринадцатилетней Дусей Слепухиной. Картинки, на мой вкус, талантливые.
В жизни торжество справедливости – большая редкость. Но все-таки просветы случаются. Примером и доказательством тому – выход этой книжки. Я рад за ее автора, надеюсь, что и читателям – большим и маленьким – “Бестиарий” будет в радость. Словом, мои поздравления!
2004
Поэзия общего дела Владимир Гандельсман. Эдип. (Серия “Избранное”). – Санкт-Петербург – Нью-Йорк: Абель, 1998
“Лирика…” – снисходительно роняют основательные люди, когда разговор затуманивается, слова теряют азбучную определенность и энергично зажимать пальцы в перечислении данностей не получается. С этой вполне, впрочем, здравой точки зрения, стихи Владимира Гандельсмана – лирика чистой воды. Автор пользуется жанром по прямому назначению. Поэта гипнотизируют такие неподотчетные разуму мгновения и паузы жизни, которые запечатлеть по силам только лирическому стихотворению:
и над чаем с вареньем из блюдечка
райских яблок, уставясь в одну
точку дрожи, склонись, чтобы будничный
выпить ужас и впасть в тишину.
Сюжет книги “Эдип” – досознательное прозябание детства. Пышное название сборника оправдано пафосом гордости и горечи. Герой, одаренный свыше, еще не знает по малолетству, что выбор пал именно на него, что его избранничество – одновременно и отверженность, сулящая несчастья не ему одному. Здорово передана оторопь перед абсолютным, под стать ясновидению, зрением собственной памяти:
Мне виден каждый жест и голос слышен,
я помню, кто что делает.
Наблюдательность Гандельсмана граничит со сладострастием. Поэтическая чувственность предельно изощрена. Внимание к подробностям – ненормальное, невзрослое. Станционный гудрон вызывает в воображении автора гречку, рассыпанную по клеенке; та в свою очередь – запахом и бледной зеленью – отсылает обратно к станции, промелькнувшей за окном купе несколько десятилетий назад. “Я в жизни лучшего не знал”, – утверждает поэт. И с ним с облегчением согласится каждый, кто не вовсе забыл бездоказательную правоту детства. Вереница сообщающихся озарений-воспоминаний передана мастерски и повергает читателя в состояние дежавю.
В живом даровании – как и в подлинном человеческом облике, в отличие от фоторобота, – должно угадываться родство. Иосиф Бродский в давнишнем и очень лестном напутствии возводил авторскую манеру Гандельсмана к Пастернаку. На мой слух, в этих стихах больше от самого Бродского. Кстати, бродские интонации, там, где они выбиваются на поверхность, идут стихам Гандельсмана во вред, как и любым стихам, ибо все, что Бродский имел сказать, им же и сказано. Но мне по-прежнему слышны и дороги в лирике Гандельсмана отзвуки поэзии Набокова. Для меня очевидно как плодотворное влияние Набокова-поэта на нынешнюю поэзию, так и недооцененность этого влияния. Набоков рано отвлекся на прозу, в которой воплотился в совершенстве – ни убавить ни прибавить. А вот в поэзии он оставил несколько гениальных набросков, которые могут найти не только подражателей, но и продолжателей. Умение Гандельсмана воссоздавать смятенную наплывом чувств речь, так подавать слово, чтобы рикошетом поразить несколько смыслов сразу, да и лирический эгоцентризм – приводят на память стихи Набокова.
Даже педант версификации спишет на лирический напор огрехи стиха: скорее всего это – уже стиль. Блеклые испаряющиеся рифмы тонут в хитросплетениях синтаксиса, и стихи читаются на одном дыхании, их трудно цитировать построчно и вылущивать афоризмы. Автор и не собирается унижать повествования смыслом в прозаическом значении, пишет, “ зачем – ни разу не спросив”.
Стихосложение – агрессивное занятие, такова его природа. Поэт посягает на общее поколенческое прошлое и присваивает его себе всецело и категорически. Самозванство, конечно – но победителя не судят. Зимние неизбывные сумерки, варежки на резинке, мешок со сменной обувью, группа продленного дня, кружки, маразм пропаганды – вялотекущее огосударствленное взросление. Знакомо, что называется, до боли. Этот душераздирающий опыт, ничейный до поры, обрел еще одного талантливого свидетеля. Усилиями плеяды одаренных писателей малохольное советское детство-отрочество-юность на наших глазах приобретает легендарные черты. Отечественная Атлантида с ее укладом, обитателями, страстями из глубины времени взывает к сочувствию и вызывает его. Завидовать нечему, но завидовать будут – поэтический реванш “второсортной эпохи”.
Поэзия – реакционна, Золотой век всякого лирического героя по большей части в прошлом. Обернувшаяся и окаменевшая жена библейского Лота – хорошая аллегория лирики. Своей тягой обессмертить предков поэзия сродни федоровской “Философии общего дела”. Насущная забота литературного воскрешения былого и близких, сострадание к тающей на глазах жизни делают стихи Владимира Гандельсмана высоконравственными. И теперь, когда любимые тени вновь обрели облик и голос, можно выговорить вопреки утрате: “Развеселись, теперь развеселись…” Так я и понимаю поэтическую победу.
1999
Бла-бла-бла о главном Лев Рубинштейн. Духи времени. – М.: Колибри, 2007
Есть такая маленькая читательская хитрость: сперва пробежать какую-нибудь статью по диагонали и посмотреть – что автор цитирует, сверить вкусы. И если цитаты не вызывают протеста, то прочесть и собственно статью. Впрочем, и в личном общении мы тоже автоматически “берем пробу”: допустим, новый знакомый еще рта толком не открыл, но если вы на ходу обменялись улыбками, когда толстуха на перекрестке, перекрывая шум трафика, кричит в мобильный телефон: “Аспирин дал? Письмо Татьяны спросил?”, с таким можно иметь дело. Чужая речь, которой обильно пересыпаны монологи Льва Рубинштейна, все эти смешные, абсурдные или зловещие обмолвки времени действительно интересны – симптоматичны и многозначительны. Практически каждый очерк книжки “Духи времени”, как и большинства писаний автора, самозарождается из сущего пустяка: надписей от руки на бетонных ограждениях вдоль полотна ж/д и в местах общего пользования, курьезных объявлений, лозунгов и рекламы, реплик, некогда выхваченных боковым слухом из бубнежа советской давки, из коммунального гама и из говора сегодняшней улицы – из будней языка, чертополоха речи.
