В-четвёртых, Белов – не только талантливый писатель, но и квалифицированный математик. Многие свои воззрения он доказывает путём разного рода таблиц, сопоставлений, графических закономерностей. Это крайне занимательно. Причём подобный приём не отталкивает, а, наоборот, заставляет сначала вникнуть в предлагаемую концепцию, а потом поразиться её стройности. Так, свою трактовку Ветхого Завета он сопоставляет с теорией даосизма и прошивает всё крепкими нитями единства мироздания и человеческого сообщества.
В-пятых, Белов – это русский борец и в своём роде русский космист. Он не приемлет ориентацию на систему чужих мнений, он правдоискатель, цель его исканий – истина, а не награда, поэтому он по-настоящему свободен.
Что меня лично привлекло в труде Константина Белова? Какие его места особенно впечатлили?
Его закономерность и логичность, естественность его художественного явления в тех условиях, когда подлинную русскую мысль ограничивают не свойственными ей рамками, и она спасается в своих дефинициях, чтобы выжить. И в процессе этого выживания приходит к откровениям высочайшего накала. В изначальной классификации Мещанства (а по Белову мещанство – это всё человечество) есть что-то от солженицынской «образованщины». Но сдаётся мне, что Александр Исаевич ввёл этот термин в пылу полемики, желая свести счёты с какими-то своими личными оппонентами, а может быть, и врагами. Белов ни с кем счёты не сводит. Он понимает, в чём для человечества опасность и как искать путь к спасению. Он придаёт своей классификации мещанства такую унификационную утончённость, что иногда дух захватывает от логичности и доказательности. Особенно впечатляют примеры из литературы, приведённые Беловым в доказательство своей теории:
«То же самое А. Пушкин – вот уж сам-ец, казалось бы!
Поэт! не дорожи любовию народной…
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум…
Ты сам свой высший суд…
(...)
Но вот читаем:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя…
(...)
Читаем это и понимаем: наш! Он сам-ец, но сам-ец ах-бедный, и в этом всё дело».
Одной из сильнейших сторон писателя Белова является его прекрасное образование и подкованность. Я думаю, что то, как он буквально проник под кожу культовой части западной философии, достойно самого серьёзного разговора. Причём проник не праздно, не в попытках блеснуть образованием, а чтобы доказать свои воззрения, показать, что ведущие философы говорили о том же самом, что и он. Просто другими словами. Его трактовка «Заката Европы» Шпенглера сногсшибательна и ясна, а анализ ницшеанства поражает доказательным интуитивным объёмом. Его догадка, что все достойные люди стремятся преодолеть в себе сам-ство и приблизиться к ах-бедности, – не примитивная агитация за «хождения в народ» или карикатурное опрощение; это призыв вернуть в себе человека подлинного, неискажённого, настоящего, а не поддельного.
Белову по роду деятельности приходится иметь дело с авторскими рукописями. И как же он беспощаден в рассуждениях на этот предмет, как эти рассуждения объёмно показывают его натуру:
«Ах эти современные книги, они измучили меня. Ненавижу их и жалко мне их – в них нет мысли, ни души, ни жизни, зато в избытке самодовольства, гордыни и пестроты. Я боюсь покупать их, боюсь раскрывать. Когда это случается (нам присылают), я кидаюсь на помощь, рука сама хватает скальпель-перо и начинает исправлять, исправлять, исправлять – пока от усталости не померкнут глаза, а в сердце не начнутся опасные перебои. Прочитанные страницы пестреют поправками, и самое интересное содержится в этих поправках, а вовсе не в напечатанном тексте, в котором нет зачастую ни смысла, ни содержания, ни стыда».
Суждения Белова о литературе кинжально остры:
«Переводная литература пристойнее отечественной, особенно которая создавалась мещанством столетие назад, когда сам-ство было сдержаннее и скромнее, умело мыслить и выражало свои мысли не хрюканьем и не воем звериным, а главное содержание книг ещё не было суесловным лживым, как это стало сегодня».
Белов не чужд того, чтобы разъять слово на составные части, очищая его от сам-ства, он по-настоящему свободен и связывает человеческую несвободу с нежеланием становления, то есть преодолением сам-ства. Он оригинален в каждой своей фразе, а труд его куда как объёмен, он из своих слов создаёт крепкий и звенящий мир противостояния. Я бы не относил его книгу к продолжению истории противостояния славянофильства и западничества или почвенников и либералов, хотя такого рода соблазн, конечно, имеется. Цель Белова – не примкнуть к какому-то учению или философскому стану, а создать своё. Причём главная его забота, главная печаль в том, чтобы разобраться, отчего человечество, вступив на путь прогресса и постоянно по этому пути двигаясь, пришло к деградации, к культу жестокости и силы, сведя жизнь человека до очевидной ничтожности. Любопытно, что Белов выделяет сам-ство и ах-бедность не только среди людей, но и среди животных. Вчитайтесь в эти страницы особенно внимательно. Они невероятно тонки и остроумны.
Только время покажет, кто такой Константин Белов. Русский самородок, гениальный чудак, провидец? Кто-то – и это будут сам-цы – попытается выставить его шарлатаном. Но мне кажется, что фигура Белова будет только возрастать, число его почитателей увеличится, а идеи найдут последователей. Он Божий человек. Божий в каком-то широком, непривычном смысле. Его книги – это не чередование абзацев, они – осколок русского неба, необъятного, беззащитного, исцеляющего и вечного.
Теги: современная проза
Стихи Анатолия Ливри не для чтения в метро. Я пишу о стихах молодого мэтра из Ниццы уже второй раз. Его стихи требуют усилий для восприятия. Цепляясь за знакомое и очевидное, с этого и начинаю разматывать: «полощет плющ решётчатой ограды…» и сразу к «чей камень от натуги вековой кровоточит, как грыжа». Это всё о Париже – и лучше не скажешь…
Понимаю ли я и могу ли расшифровать всё, о чём пишет Ливри, этот отчаянный и, может быть, последний солдат святой филологии в Европе?
Да нет, не хватает ни эрудиции, ни точных знаний, но интуиция прекрасного на страже. Где мои университетские двадцать лет: сидеть бы со словарями, справочниками и географическими картами и разматывать эти кроссворды и ребусы... Какое изумительное волнение испытываешь, когда из слов вынимаешь замысел! Так опадает пересохшая глина с ещё горячей отливки. Спадает, а дальше – ликующая бронза!
Сергей ЕСИН
Пушкин
Статнее плеч энгадинской зарницы,
Светлицы панской чище и белей
Строка шипит Медузой, брызжет в лица
Наследием державных русских дней.
Менандров шанс полуденных находок
И мандрагоры молиевый крик,
Кудрявых бестий эхо тайных сходок,
Родивших строгой ясности язык –
Всё ты впитал, как древний лад музыки,
Притопнул апеннинским каблучком,
Оракулом дельфийского владыки
Означил бездну язвенным стихом.
И вот уж мчит поэму, мрея в яри,
Коньком пронизав песно-пенный грай,
Средь рифов рифм, перстов рифейской крали
Полоньевны, открывшей ножки край.
Певцу берёзовой дубравы
Певец берёзовой дубравы,
Исчадье дивное небес,
Тобой горжусь, арап, но, право,
Какой тебя попутал бес
На лесть пупырчатой берёзе!
Облечь её в дубравы стать –
Как если бы пошлейшей прозе
В полон отдать вакхантов рать.
Совет Богам
Молчать и плакать, плакать и молчать –
Офелии плывучие повадки
Я перенял с крещеньем. Благодать!
И верю, вот проходит без оглядки
Пчелиных душ предтечей ровный ряд,
Шуршат пред Персефоной медуницы,
Словно средь сот сухих верша обряд
Безмолвного приветствия Денницы.
Примерю их воинственный наряд,
Крылом взмахну и – влажного Тартара
Я ускользну: так ларва-шелкопряд
Бросает нить и, тщась избегнуть кары,
Антестeриона празднует расцвет
Безумьем, буйством, кражею пыльцы!
По вере воздавать – такой совет
Я вам даю, Элойхимы-Отцы.
Лесбос в Париже
Полощет плющ решётчатой ограды
Тень бахромы безумья моего.
Змеится всласть: ему-то ничего
