Я вам даю, Элойхимы-Отцы.
Лесбос в Париже
Полощет плющ решётчатой ограды
Тень бахромы безумья моего.
Змеится всласть: ему-то ничего
Уж не отнять от медвяной услады,
С ней сладу нет; и купол Буги-Вуги
Зло воспарит над сизостью Парижа,
Чей камень от потуги
Восковой кровоточит, как грыжа,
Пред рекой, предрекши нож,
Донос и ката... «Что ж,
Мне помирать не лень!» – морочит люто
Лютеция французов-лилипутов,
Что сгрудившись гулящею толпой
Шугают Гулливеров: «Гули-Гули!»,
Иль вознесясь на Эйфеля ходули
Европу топчут девою стальной.
Этюд
«Взять огненный разрыв японских тополей,
Нарезавших эмаль и студень горних пашень...», –
Нашёптывает ярость. И ей-ей,
Совет мне сей по вкусу. Бесшабашен
Свихнувшийся мальчонка-музагет!
Что ж, выжму я горючее причастье
Из кроны обагрённой – как напасти
Из пасти вельзевуловой на свет.
И голоднее бирюка сетчатка
Уж гложет колкий пламень в отпечатках
Зачатков искр молота-Мьёллнир.
Их уведу сквозь смерть в пушинку-мир,
Что зацепился за мою ресницу,
И в ритм трепещет ей, как волкодав.
А тополиных глав палёный сплав
Уж затопил мне вещие зеницы.
Утро Заратустры
Октябрь золотом струится между пальцев
Червонной жатвою, дождавшейся пера,
Наружу рвущейся, как варвары с утра
На копья смерторадостных данайцев.
Я будто царь-злодей да чудотворства раб,
С пактоловой косы сбирающий каменья...
Тю-ю... самородки! И утроив рвенье,
Голоднейший тиран свой множит сыпкий скарб.
Осенний Люцифер, прийди в мои объятья!
И сиганув сквозь рай, я Солнцу младший сын:
Покамест жизнь не требует причин,
Мой жреческий восторг – разумности проклятье!
Ось Земли
Здесь холодно! Прекрасная чухонка,
Я счастлив и с тобой, и под тобой.
Гурьбой хмелеют ночи, им вдогонку
Святой Январь ударился в запой.
Как вал калёный Калевалы,
Твоей родимой стороны,
Прибой балтийский тешит скалы
Предвестьем ритмики весны.
И каждое провьюженное эхо
Со смехом на нордических устах
Лишь продолженье пламенной утехи:
Вакханки тень волнует финский пах,
Толкая нас к ревнивой ворожбе!
В избе кондовой, средь усопших роз,
Асклепиад Ад жертвует Тебе,
Чтоб излечить планетный сколиоз.
Пора меж волка и коня
(Vargtimmen)
В сосновых стойлах аромат навоза
И терпкий столп медовых конских снов –
Сгущённый Логос временных основ,
Что царствует над дифирамбом прозы,
Всё здесь слилось средь табора брахманов
До анапеста жадных под хлыстом,
Да пряным пóтом пышущих потóм,
От бега и от грёз грядущих пьяных.
Ночь разогнала своры чванных еху,
Отныне каждый шорох – трубный глас!
Вот, кони, жёлто-жуткий волчий час –
Халкионический предтеча Бога смеха.
Вотан
«Была Церера», говоришь? Тебе нет веры!
Почто цвести Церере на губах?
Нет! Будто плешь луной польщённой шхеры
Троится крик троянский на холмах
Моей Германии – придушенной менады,
Истлевшей как ферула в Божью ночь.
Не разгадать нордической шарады,
Не превозмочь веков, бредущих прочь.
Нет! На устах чуждоплемённых магов,
Исполненных пророчеств на заре,
Другой Всевышний расцветал, и шагом
Другой двурушник мерил в январе
Фарсахи промороженной Европы.
За ним вослед, как в омут с головой:
Я чую вас опять, святые тропы,
В ихорных лужах, с пурпурной травой.
Повечерие
Сгустился день, и Слово смерти верно:
Рифмовано и нежно поутру,
Чтоб перенять зловещую игру
Расстриг-валов, безумствующих мерно,
Пока уходит плавно на покой
Царь-Гелий, мощь и благость воедино
Смешавши, растранжирив. Сам не свой
Скопец-Уран уже чернее сплина.
И, злобой прыща, восстаёт мой стих
Навстречу мраку, гуриям Корана,
Всем списанным у Нонна спьяну. Рано
Менад делить с Экстархом на двоих.
Теги: Анатолий Ливри
Фото: РИА «Новости»
Прозу Юрия Трифонова я впервые прочёл поздно, и мне с ней трудно. Есть писатели, которые сразу очаровывают, прельщают – Булгаков, Набоков, Бунин. Юрий Трифонов же не очаровывает; он, напротив, отторгает от себя, не подпускает к себе.
«Превратиться в трифоновского персонажа» для меня – проклятье. Мир, описанный Юрием Трифоновым, – ад. Мне могут сказать, что сам автор осознавал это, что он намеренно показывал свою современность как ад, противопоставляя ей высокие идеалы, пришедшие из былого. Беда, что эти идеалы… как бы сказать… тоже не райского происхождения.
Юрий Трифонов принадлежит к большой советской писательской генерации «детей репрессированной элиты»; он был сыном видного революционера (из казаков) и впоследствии председателя Военной коллегии Верховного Суда СССР Валентина Трифонова (а потом «сыном врага народа»). Рана одна на всех, а способы её изживания расходились у разных писателей – в зависимости от устройства их личностей. Скажем, Фридрих Горенштейн избрал религиозно-метафизический подход, Василий Аксёнов – преимущественно эстетический, а Юрий Трифонов выбрал этику. Он был «человеком этики», неторопливым психологом и исключительно реалистом; он не мог позволить себе ни горенштейновскую мистерию, ни аксёновский карнавал. «Тридцать седьмой год» Трифонов истолковывал – в «Исчезновении», в других произведениях – как победу плохих людей над хорошими (на этом сходятся все его исследователи): бестелесных аскетов, мечтателей, спорщиков и подвижников вытеснили, а потом убили мясистые сталинские функционеры, коррупционеры, ловкачи и жизнелюбы. В семидесятые годы эта версия могла убедить; с тех времён прозу Трифонова принято хвалить за «нравственную составляющую». Я не восхваляю «нравственную составляющую прозы Трифонова», потому что я не доверяю «нравственной составляющей» как таковой; я люблю Юрия Трифонова, но отнюдь не за его идеалы.
О том, что это за идеалы, свидетельствует роман «Старик». Напомню его сюжет: Павел Евграфович Летунов, бывший ревкомовец (и хороший человек), мучительно переосмысливает прошлое. Он вспоминает Сергея Кирилловича Мигулина, казачьего вожака-полководца и крестьянского попутчика советской власти, расстрелянного ею же – по обвинению в измене и сепаратизме. Павел Евграфович осознаёт, что Мигулин тоже был хорошим человеком, потому что «не имел ни дома, ни денег, никаких ценностей, ничего, кроме пары сапог, казачьих шароваров с лампасами, коня и оружия». Как же так: хороший человек убит другими хорошими людьми? Всех соратников – и кровавого фанатика Шигонцева, и неумного доктринёра Орлика, и «гуманиста», расстреливавшего лишь по 18 заложников, и «прагматика», расстреливавшего по 150 заложников, – Павел Евграфович находит хорошими (ведь они ж бескорыстно хотели добра народу). И тут вторгается потное мурло быта: Павлу Евграфовичу надо идти на поклон к председателю дачного кооператива – дабы получить разрешение на вселение своих родственников в освободившуюся сторожку-развалюху. А председатель-то мало того что хамоват (не избежать унижений), он вдобавок старый враг Павла Евграфовича и плохой человек. В 1925 году Павел Евграфович вычистил его из партии за то, что тот – о ужас! – скрыл своё пребывание в юнкерском училище. Теперь недобитый гад рассказывает пионерам «о Гражданской войне», и не расстреляешь гада – такое огорченье…
…Моя злая ирония направлена не на Юрия Трифонова, а на его идеалы. Я, конечно, понимаю: в адском болоте чад горелых сковородок – с отчаянья – можно принять за аромат райской розы. Но ведь победа над адом начинается со спокойного осознания того, что в аду не бывает райских роз.
Юрий Трифонов мог обманываться; но он не хотел сознательно лгать – и потому дорог мне. В отличие от большинства советских писателей, подгонявших все ответы «под решения учебника», Юрий Трифонов был честен: если он не понимал чего-либо, он ставил на полях вопросительные пометки.
Есть одна тема, которая постоянно мучила его, ключевая, основополагающая тема творчества Юрия Трифонова. Я определил бы её так: буржуазное отчуждение в небуржуазном (советском) обществе.
По мнению Маркса, причина отчуждения человека от другого человека – частная собственность. Как известно, в СССР частная собственность была запрещена; частнопредпринимательская деятельность являлась уголовным преступлением, и потому в Советском Союзе не могло быть – по крайней мере теоретически – всесильных богачей и униженных бедняков. Личная собственность в СССР не была запрещена, но советская общественность воевала с «вещизмом», с «мещанством». Также она боролась против «интеллектуального мещанства», против любых форм «избранности»; слово «элита» в советском дискурсе стало почти ругательством. И тогда советские интеллигенты взяли в качестве «всеобщего эквивалента» «моральные достижения». Они начали строить символические капиталы из собственной чуткости и самоотверженности, из реальных или мнимых душевных ран, из услуг и уступок, из «братской помощи» – и устроили себе такой ад, что Диккенс отдыхает. Стало невозможно сделать любой малый шаг – хотя бы разменять жилплощадь, – не подорвавшись при этом на минном «моральном поле». Проза Юрия Трифонова усеяна «ужасами и кошмарами морального поля». В ней обычнейшие люди (и интеллигенты вдобавок) так куражатся и пресмыкаются, так мучают всех вокруг… что лучше б эти драматурги, искусствоведы, завлабы, младшие референты и старшие научные сотрудники были бы теми, кем их сотворила природа, – купцами, лавочниками, приказчиками, коммивояжёрами. Буржуазные, торгово-рыночные отношения предполагают наличие неких «правил игры»; «трифоновские интеллигенты» едят друг друга поедом, потому что не могут не играть, но лишились правил игры; они играют без правил, они не на своём месте.
