Наконец я добралась до двери кабинета, где меня ждал Уолш. Он по-прежнему был загримирован после интервью на канале «Фокс Ньюс»; под яркими студийными софитами грим слегка поплыл.
– Джон, здравствуйте, я Сюзанна Кэхалан. Репортер «Пост».
Стоило мне взглянуть на него, как в голову сразу пришла странная мысль – думает ли он сейчас о своем сыне Адаме, которого похитили в торговом центре в 1981 году и обнаружили год спустя убитым, с отрубленной головой? Я начала вспоминать подробности этого жуткого происшествия, плоско улыбаясь ему и его наманикюренной агентше.
– Здравствуйте, – проговорила она, прервав ход моих мыслей.
– О, доброе утро! Да. Меня зовут Сюзанна Кэхалан. Я репортер. Пишу об этой истории. Про контрабанду… контрабанду…
– На подводных лодках, – подсказал Уолш.
– У мистера Уолша всего пять минут, давайте начнем, – заметила агентша, не скрывая раздражения.
– У латиноамериканских наркобаронов сейчас мода на собственные подводные лодки «ручной сборки», – начал Уолш. – Это даже не подводные лодки, а скорее подводные аппараты, которые выглядят как суда.
Я записывала: «колумбийцы», «ручная сборка», «курс около десяти…», «нарколодки, остановить нарколодки!». Смысл его объяснений ускользал от меня, так что я просто записывала отдельные слова, чтобы со стороны казалось, будто я внимательно слушаю.
– Очень хитрый метод.
Услышав это, я безудержно расхохоталась, хотя мне было не совсем понятно – да и до сих пор непонятно, – что такого смешного я нашла в этой фразе. Агентша бросила на меня озадаченный взгляд и провозгласила:
– Простите, должна вас прервать. Джону пора ехать.
– Я вас провожу, – с наигранным энтузиазмом сказала я и проводила их до лифта.
Но по дороге мне едва удавалось держать равновесие: я врезалась в стены коридора, потянулась к двери, чтобы открыть ее перед ними, но промахнулась мимо ручки почти на полметра.
– Спасибо, спасибо. Я ваша большая поклонница, самая большая из всех, большая-пребольшая, – бормотала я, пока мы ждали лифта.
Уолш тепло улыбался – видимо, ему было не привыкать к подобным эксцентричным восторженным признаниям, хотя обычно я проводила интервью совсем не так… совсем не так.
– Было очень приятно, – ответил он.
Я до сих пор не знаю – и, наверное, не узнаю никогда, – что он на самом деле подумал об этой странной репортерше из «Пост» (то есть обо мне). Главным образом потому, что репортаж так и не вышел.
Этому интервью суждено было стать последним, что я провела до болезни; следующее было уже через 7 месяцев.
Не помню, как я добралась домой после интервью и как провела часы, вымучивая очередной провальный репортаж, но после еще одной бессонной ночи (я не спала нормально уже неделю) я направилась в офис. Стояло чудесное раннее мартовское утро, солнце встало, на улице было холодно и свежо – чуть ниже нуля.
Вот уже полгода по пути на работу и обратно я проходила Таймс-сквер, но сегодня, увидев ряды рекламных табло в самом центре площади, вдруг почувствовала, как яркие краски режут глаза. Я пыталась отвернуться, отгородиться от обрушившейся на меня цветовой волны, но ничего не вышло. Из ярко-синего треугольника – эмблемы жвачки – во все стороны растекались кислотные голубые завитки, и у меня аж волосы на голове зашевелились. Цвет вибрировал в кончиках пальцев ног. Ощущение было невероятным, вызывало и испуг, и восторг. Но последний длился всего секунду – слева я заметила движущуюся надпись «Добро пожаловать на Таймс-сквер», и меня чуть не стошнило прямо посреди площади. Шарики M&M’s на электронном табло слева выписывали пируэты, отзываясь невыносимой болью в висках. Ощущая беспомощность перед таким натиском, я сняла варежки, закрыла глаза руками и, спотыкаясь, побрела вверх по Сорок восьмой улице, шатаясь, словно только что прокатилась по смертельному участку американских горок. Так я дошла до офиса, где освещение по-прежнему казалось ярким, но уже не таким агрессивным.
– Анджела, хочешь, скажу кое-что странное? – прошептала я, боясь, что кто-то еще услышит и подумает, что я сошла с ума. – Все цвета вокруг как-то усилились. У меня глаза от них болят.
– Как это? – спросила она, не в силах скрыть тревогу за улыбкой. С каждым днем я вела себя все более и более чудно. Но лишь тем утром мой бред испугал ее всерьез.
– Таймс-сквер. Все эти цвета, рекламные табло: они так ярко сверкают! Раньше такого не было.
– У тебя похмелье, что ли? – сказала она с нервным смешком.
– Да не пила я вообще. Кажется, я схожу с ума.
– Если правда волнуешься, сходи опять к врачу.
Со мной что-то не так. Так ведут себя только ненормальные.
Злясь на свою неспособность объяснить, что со мной происходит, я ударила по клавиатуре. Экран компьютера ярко вспыхнул и сердито уставился на меня. Я взглянула на Анджелу – она заметила? – но та проверяла почту.
– Я так не могу! – закричала я.
– Сюзанна, Сюзанна! Эй, да что с тобой такое? – спросила Анджела, удивившись моему выплеску. Истерики были мне совершенно несвойственны, и сейчас, когда все вокруг смотрели на меня, я чувствовала себя униженной, беззащитной перед их взглядами. Жгучие слезы покатились по лицу на рубашку. – Ты почему плачешь?
Я пожала плечами: мне было стыдно говорить об этом, тем более что я сама не понимала, что со мной.
– Хочешь прогуляться или еще что? Кофе выпить?
– Нет, нет. Не знаю, что со мной такое. Все из рук валится. Плачу вот без причины, – всхлипнула я.
Рыдания сотрясали все тело с ног до головы; я стала их пленницей, и чем больше старалась задавить их, тем сильнее они накатывали. Что провоцирует эти истерики? Я перебирала в уме все, что могла осмыслить, раскладывала свою жизнь по полочкам, анализировала все, в чем не была уверена.
Я не умею делать свою работу. Стивен меня не любит. У меня нет денег. Я ненормальная. Я дура.
Коллеги потихоньку стекались в офис – все в черном после похорон репортера, которые я пропустила, так как была слишком поглощена своими проблемами.
Может, поэтому я плачу? Но я его почти не знала. А может, из-за себя? Потому что тоже могу умереть совсем скоро?
Ко мне повернулась наша коллега, сидевшая напротив Анджелы.
– Сюзанна, с тобой все в порядке?
Мне было ненавистно ее внимание. Я метнула на нее презрительный взгляд, вложив в него всю свою злобу.
– Не надо меня жалеть.
Слезы лились по щекам, но, к своему удивлению, я вдруг поняла, что мне уже не грустно. Я чувствовала себя нормально. Нет, даже не нормально. Прекрасно. Я была счастлива – нет, даже не просто счастлива, – я парила на облаке; никогда в жизни мне не было так хорошо. Слезы лились, но одновременно я начала смеяться. По позвоночнику прокатилась теплая волна. Мне хотелось танцевать, петь, делать что угодно, лишь бы не сидеть здесь и не муссировать свои воображаемые несчастья. Я побежала в туалет, чтобы умыться. Пустив холодную воду, взглянула на туалетные кабинки… и они вдруг показались совершенным абсурдом. Как такое вообще возможно, что при нынешнем развитии цивилизации люди по-прежнему испражняются в полуметре друг от друга? Я смотрела на кабинки и, слушая шум спускаемой воды, не могла поверить, что сама когда-то запиралась в одной из них.
Когда я вернулась на рабочее место, эмоции вроде бы улеглись, и я позвонила Маккензи и договорилась с ней встретиться внизу. Пару недель назад, когда я рассказала ей об обыске в квартире Стивена, она очень меня поддержала, и теперь я снова хотела с ней посоветоваться. Но когда я увидела ее позади нашего офисного здания – она, как и другие, была в черном, так как только что вернулась с похорон, – мне вдруг стало стыдно за свой эгоизм и озабоченность лишь собственными проблемами.
– Прости, что беспокою тебя, когда ты так переживаешь, – проговорила я. – Я настоящая эгоистка, что веду себя так сейчас.
– Ничего. Что стряслось? – спросила она.
– Я просто… я просто… скажи, у тебя бывало так, что ты… ну словно сама не своя?
Она рассмеялась:
– Да я все время сама не своя.
– Нет, это другое. Со мной что-то не так, серьезно. Цвета режут глаз, плачу и не могу успокоиться… Я себя не контролирую, – выпалила я, вытирая остатки слез с распухших глаз. – Может, у меня нервный срыв? Я схожу с ума? Как считаешь?
– Ну, сама ты это вряд ли поймешь. Тебе бы к доктору надо, Сюзанна. Знаешь что, запиши все свои симптомы – как будто готовишь репортаж. Постарайся ни о чем не забыть. Даже о мельчайших деталях: они могут оказаться самыми важными, сама знаешь.
Гениальная идея. Я практически бегом ринулась наверх, чтобы поскорее все записать. Но когда села за стол, написала лишь следующее:
Потом я начала рисовать бесцельные каракули, но совсем не помню, как нарисовала это и почему:
«Люди в отчаянии, они готовы на все», – вот что я написала. Потом вдруг бросила писать и начала убираться на столе: смахивать с него бутылки с водой, недопитые чашки с кофе, старые статьи, которые не собиралась больше читать. Я вынесла несколько стопок книг – уже не помню, зачем их хранила, – в мусоропровод на нашем этаже, избавляясь от свидетельства моего воображаемого накопительства, которым я (как мне тогда казалось) страдала. Я вдруг почувствовала, что полностью контролирую свою жизнь. Вернулось ощущение распиравшего меня счастья. Но даже тогда я понимала, что эта эйфория опасна. И боялась, что если не буду ценить это состояние и делиться им, то перегорю так же быстро, как загорелась.
