не думал, что смогу сам проверить. В романе Роберта Пенна Уоррена “Вся королевская рать” оказавшийся в безвыходном положении герой садится за руль и спасается от кризиса в бесцельном и многодневном перемещении, в движении как таковом.
“Я ехал по длинной белой дороге <…>, гудящей под шинами, как оттянутый и отпущенный нерв. Я делал семьдесят пять миль в час, но никак не мог догнать лужицу, блестевшую впереди, у самого горизонта. Позже солнце стало бить мне в глаза, потому что я ехал на Запад. <…> Я просто ехал на Запад”.
Ритуалы чтения
Уют и окоп
1. Очередь
– Чем питается душа? – спросили у Сократа.
– Разумеется, знаниями, – ответил он.
Не смею спорить, хотя мне трудно представить, как квадратные уравнения насыщают душу. Разве что Платона, любившего геометрию, но точно не мою. Вместо этого вопроса я бы задал другой. Если считать сердце органом, отвечающим за счастье или хотя бы покой, то чем его кормить? Богом? Любовью? Жалостью? Терпением? Бесспорно. Но это – деликатесы на праздники, когда мы впадаем в экстаз откровения, восторг слияния, сосредоточенность смирения или слезное сострадание. На каждый день нам достается повседневный хлеб сердечной диеты – книги. Наверное, не для всех, наверняка не всегда, но для многих вроде меня у книги нет альтернативы – просто потому, что ее не может быть.
Дожив до юбилея и став подводить итоги, я понял, что не было дня, который прошел без книги. Не потому, что такой умный, скорее – пугливый. Жизнь, даже мирная или детская, не бывает гладкой, и, чтобы вынести ее с утра до вечера, нужен библиотечный окоп. Прячась в него хоть на час, а то и минуту, как я это делал, читая Жюля Верна под партой, мы попадаем во вторую реальность, которая помогает нам вынести первую.
Я всегда боялся остаться без книг на необитаемом острове, который сам по себе меня не пугал. Я заранее решил взять с собой энциклопедию, желательно Британскую. А если останется место, то, как хотел Борхес, захватить под пальмы “Историю западной философии” Бертрана Рассела, изначально предназначенную для освобождающего чтения в изоляции. Но и без острова, который мне, похоже, не светит, я готовлюсь к каждому вызову. Не я один, конечно.
Когда Довлатова привезли в нью-йоркскую больницу, он взял с собой “Идиота” и выдал роман Достоевского за Библию. Ложась на операцию и следуя его примеру, я припас “Лунный камень” Коллинза. Что немало говорит о нас обоих.
Еще в юности страшнее многого казалась мне перспектива попасть в очередь, не захватив с собой книгу. Пустое, отрицательное время, которое так ценят буддисты, как я выяснил намного позже в их монастыре, тогда представлялось мне примеркой геенны. И я никогда не выходил из дома без спасительного средства, с благодарностью читая в безнадежной очереди (скажем, в ларьке приема стеклотары) все что придется.
В Нью-Йорке меня это подвело, когда после накрывшегося медным тазом “Нового американца” я сидел в бюро помощи безработным. Скучая и стыдясь, я не придумал ничего умнее, чем взять с собой зачитанный том Платонова. Я устроился с ним в дальнем углу, отгородился от других бедолаг пустыми стульями и погрузился в чтение, зная, что вызовут меня не скоро.
В таких местах люди не вступают в беседу, особенно белые воротнички, которые ведут себя независимо, показывая, что оказались здесь ненадолго, случайно и не по своей вине.
В страдательной тишине присутственного места я почувствовал себя счастливым, ибо использовал казенное время для частного наслаждения. Нельзя сказать, что Платонов на это рассчитывал, но, углубившись в него по макушку, я следил не столько за незабываемыми кошмарами сюжета, сколько за приключениями синтаксиса. Уже первое предложение, которое в нашей компании заменяло пароль и служило шибболетом, сдвигало реальность набекрень.
“Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки.
– Естество свое берет! – заключил Пухов по этому вопросу”.
Как известно, Платонов не оставлял ни одного слова в покое, и его текст кажется переводом на русский с марсианского.
Неудивительно, что я прозевал очередь, не услышав, как мою фамилию назвал клерк. В наказание меня оставили сидеть в конторе до закрытия, и я-таки дочитал – в который раз – “Сокровенного человека”, ставшего мне странным товарищем и в этом испытании.
2. Новинки
Уже давно я отношусь к новым книгам с подспудным подозрением. Худшее в них то, что я их не читал. Вкладывать в новинку остатки любви и высыпающегося времени – риск без малейшей гарантии.
– Каковы шансы, – спрашиваю я себя, – что новая книга оправдает крупные (если учитывать, сколько осталось) затраты духовных сил и любознательности? Каждый раз, когда я открываю новый, пусть и посоветованный том, мне неизбежно приходит в голову макабрический вопрос: готов ли я к тому, что именно эта книга станет последней в моей жизни.
Вышло, кстати сказать, так, что я знаю, что читал отец в ночь, когда умер. Когда тело вынесли, в постели оказалась “Одноэтажная Америка”, которую он читал сто раз еще в России. Отец тоже не доверял новым книгам, и давно испытанные Ильф с Петровым заменили ему Харона.
При всем том презумпция виновности – бесспорный грех читателя, но на его стороне опыт. Об этом – у Булгакова.
“– А вам, что же, мои стихи не нравятся? – с любопытством спросил Иван.
– Ужасно не нравятся.
– А вы какие читали?
– Никаких я ваших стихов не читал! – нервно воскликнул посетитель.
– А как же вы говорите?
– Ну, что ж тут такого, – ответил гость, – как будто я других не читал?”
Другой Мастер, осторожно готовясь к встрече с новинкой, предлагал на обложке крупно печатать, сколько было лет автору, когда тот сочинял опус, – чтобы заранее знать, есть ли автору чему научить читателя. Как часто бывает у Бродского, эта идея представлялась и заманчивой, и дикой. Я засомневался в ней, когда, намного пережив Бродского и других любимых писателей, так и не стал умнее их.
Новая книга пугает матерого читателя и угрожает неврозом автору. Однажды я испытал припадок отвращения, попав в самый большой книжный магазин Нью-Йорка. “Strand” с его 2,5 миллионами книг кажется раем: он рассчитан на вечную жизнь. Или, по той же причине, адом – прежде всего для писателя. Ведь трудно поверить, что на четырех этажах с их коридорами, завалами, лабиринтами и подвалами есть место для моей книги, а тем паче – нужда в ней.
– Чушь, – сказала мне Татьяна Толстая, когда я поделился с
