Вот что я услышал в ответ: «Вероятно, Вы правы, но мы не можем поступить иначе. Если мы возьмем в свои руки управление Германией, то американский народ не поддержит нас. Каждый американец сочтет это колониальным режимом, а не тем, чем считаете Вы. И, во-вторых, мы не можем поступить так, потому что если мы сделаем это, то же самое сделают и русские, а мы не хотим, чтобы русские создали на Востоке тоталитарный режим. Но в соответствии со своим планом мы вместе с русскими вводим демократию – сначала в землях, а потом во всей Германии. Так что Ваше предложение неосуществимо».
Эти слова американца произвели на меня глубокое впечатление: по великолепной доброй воле американцев происходит нечто странное и совершенно нелепое. Они не видят реальной действительности, в которой живут народы. Мы всего лишь вновь обретем личную свободу в правовом государстве.
Возвращаешься мысленно в прошлое и думаешь: почему же я не сказал об этом открыто? Ведь у нас был свой журнал «Вандлунг». В нем я мог бы высказать свое предложение американцам. Чтобы понять, почему я не сделал этого, следует принять во внимание тогдашнее положение. Мы жили в условиях военной администрации. Не могли же мы забыть, что это – военная администрация. Нам и в голову не приходило, что мы можем открыто указывать военной администрации, да еще в вопросах большой политики, разве только она сама нас спросит. Нужно помнить о ситуации тех времен. Если американец бывал у нас, он обычно приходил с винтовкой, которую ставил в угол: ничего не поделаешь – военная администрация. Мы в журнале «Вандлунг» не могли высказаться открыто: это было бы дерзостью. Но мы заблуждались. Теперь, вспоминая о прошлом, я думаю, что фактически это не было невозможным. Американцы выслушали бы нас (хотя, конечно, и тогда ничего не изменилось бы). У них, собственно, была лишь одна забота: в народе могли возникнуть беспорядки и даже мятежи. Ко всему остальному они относились терпимо.
В 1949 году, когда был избран первый бундестаг, обстановка совершенно изменилась. Уже не было прежних возможностей. Не могло быть речи и о свободном создании нового государства. Напротив, укрепилось положение, которое было определено без немецкого народа. Внутреннее развитие политического мышления и активного созревания (для чего, возможно, хватило бы десяти лет) было нарушено. Решение в целом было уже принято американцами и союзниками при участии некоторых старых немецких политиков. С тех пор у нас установилась демократия в том виде, как она существует и сейчас: парламентаризм, при котором подданные участвуют в выборах, совершенно не представляя себе, что это, собственно, такое. Правда, в 1949 году действительно состоялись выборы, которые – после того, как было принято основное, антидемократическое решение, – решали нечто важное внутри этой псевдодемократии: кто именно должен править – ХДС или СДПГ? Таково было единственное действительно важное решение внутри этой демократии. Все решил один-единственный голос. Что было бы, если бы дело взяла в свои руки СДПГ, мы не знаем. Принятое решение было, конечно, свободным решением. Но принципиальное решение о нашем государстве состоялось еще раньше, и поэтому до сих пор остается в силе следующая мысль: его нельзя считать окончательным.
На чем мы основываемся? У нас есть национальный праздник 17 июня – «День единства», память о восточно-берлинском восстании 1953 года. В этот день говорят много речей, которые вряд ли кто-нибудь слушает с интересом. Этот день – нерабочий, и этим охотно пользуется каждый.
Праздник этот заведомо сомнителен. Разве государство должно основываться на воспоминании о крахе? Нет, этого никогда не может быть. Кроме того, это восстание по своему характеру не было боевым выступлением всего народа.
Наш праздник искусствен. Где нет веры, нет воли, нет общности в первозданном виде и где носителем государства является политический вакуум, там еще нет и такого государства, которое действительно могло бы иметь свои символы. Государство, способное иметь свои символы, должно быть создано на основе нового политического образа мышления. Такой образ мышления мог бы возникнуть из коренного поворота, который так и не произошел с 1945 года. Только в этом случае у нас был бы заполнен вакуум, пустота, в которой мы тщетно пытаемся что-то создать.
Организовать в федеральном масштабе национальный праздник пытались и раньше. Много лет назад мне рассказали в одной немецкой школе, что компетентное министерство постановило объявить праздником день провозглашения Основного закона. На праздновании должна была быть произнесена речь, и этот день был объявлен свободным от занятий. Министерство тут же представило проект речи. И все напрасно: преподаватели были смущены, никто не захотел выступить с речью. Слова «свобода» вообще не было в проекте. Правда, нашлись исполнительные люди, которые сказали: «Ничего не поделаешь, министерство требует».
Что можно сказать о таком правительственном акте? Подобное обращение с детьми, попытка навязать им что-то абсолютно чуждое, абстракцию – это издевательство над юными душами. Искусственность национального праздника – нечто аналогичное. Воспитание в духе обмана на основе антиистины уничтожает в народе чистоту естественных побуждений.
Я вспоминаю свои детские впечатления в дни праздников и думаю: тогда все было иначе. Все мы, все население и дети в школах, праздновали 2 сентября победу при Седане. Это была удивительно быстрая победа, думали мы. Марс-ла-Тур, Гравелот – мы знали названия всех битв. В наших семьях вспоминали о павших. Их гибель воспринималась как жертва. Но самое главное – это торжество: мы победили. Нам говорили, и мы верили, что на нас напал злой враг, а теперь, вот, у нас могущественный рейх.
Для данного сравнения неважно, что сейчас мы иначе смотрим на тогдашние празднества. Не имеет большого значения и то, что лишь много позднее, вспоминая о прошлом, мы испытали неосознанное в детские годы: ощущение пустоты даже в праздники – ощущение, наложившее отпечаток на архитектуру и на нравы того времени, на учебные плацы и на казарменные дворы, проявлявшееся в манере говорить и в тоне. Главное в моем сравнении – это то, что я из воспоминаний детства знаю, что такое праздники. Их нет больше.
Говорят, что у свободного народа в свободном государстве должен быть свой символ и что поэтому он должен быть и у нас. Нет, если народ свободен, у него уже есть символ, и нет нужды делать его. Разве мы уже свободны и живем в свободном государстве? Приходится в этом усомниться, и в этом причина страха и беспокойства. У нас нет ничего кроме шанса – создания Федеративной Республики, основанной на абстракции Основного закона, на основных правах. Возможно, мы воспользуемся этим шансом в надежде, что нам удастся потом найти существенную основу. Ситуация такова: сначала мы должны осуществить то, для чего потом сам собой и с неизбежной необходимостью появится символ. А пока существует только один принцип – правдивость. Пока мы продолжаем лгать, мы будем лишены самого главного. Во избежание лжи нам приходится кое от чего отказываться. Необходимо отвергать любой суррогат, все искусственное, в том числе лишенный внутреннего содержания праздник. Самая большая опасность – это то, что мы внутренне не свободны и постепенно привыкли к такому состоянию. Исходная точка лежит здесь в самой глубине натуры каждого человека. Сначала каждый из нас в отдельности должен вырвать себя из такой пустоты.
Но если, прибегая к лжи, мы можем основываться только на пустоте и если наш общественный мир в Федеративной Республике лишен глубокого внутреннего содержания и представляет собой вакуум, то что же вообще мы можем положить в основу? Свою довольно богатую историю.
Я имею в виду не ту глубокую основу, которая закладывается в каждом отдельном человеке благодаря дружеским связям и философии, которой он придерживается, а то общее, что может связывать нас как народ. Это – факты немецкой истории. Быть готовым к познанию их, видеть их во всей их безграничной достоверности, не питать никаких иллюзий, трезво принимать или отвергать их – вот что дает немцам возможность найти основу.
