круглой чёрной шапочке. Из-за этой шапочки он действительно смахивал на сумасшедшего, но я знал, что такие странные головные уборы ещё не повывелись в пятидесятые годы, и даже видел такого профессора в фильме «Весна». Вот если бы кто вышил ему стеклярусом на этом головном уборе букву «М», тогда — да, это меня бы встревожило. Сумасшедших часто боятся, потому что они почти как мы, почти как люди. А при этом всё же люди, да не такие, непредсказуемые, с непонятной властью.
Но всё это я додумывал уже на узкой койке, проваливаясь в сон, как в болото.
Утро началось с петушиного крика.
Я встал и отправился исследовать место моего обитания.
Потолки были высоки, но облуплены, по стенам змеились трещины, и видно было, что поверх старых, залитых масляной краской, уже появились новые.
Никого в доме не было. Хозяин мой куда-то подевался, а я не горел желанием его искать.
Я привёл себя в порядок и стал думать, как покинуть это странное место.
На улице было солнечно, но не жарко.
С реки пахло свежестью.
На холме стояла барская усадьба, обращённая к реке фасадом, а ко мне — полукруглым двором. Посередине, в кустах, вместо клумбы стоял вчерашний Ленин.
Дальше, в начинающемся парке, сидел совсем другой каменный человек. Тоже бородатый, он был не в пиджаке, а в сюртуке, держал в руках одну книгу и зачем-то наступал ногой на другую. Пояснительная надпись отсутствовала.
Я обошёл усадьбу вокруг и обнаружил у парадного входа синюю академическую табличку «Институт растений». Рядом висела мемориальная доска неизвестному мне Герою Социалистического труда, что, как говорится, «жил и работал».
Что-то я такое раньше слышал, какая-то история с этим названием мне была известна, но вспомнить я её не успел.
Тут из двери выпорхнула прелестная барышня в белом халате и призывно замахала мне руками.
Я подошёл, чтобы объясниться, но она сразу же схватила меня за рукав и потащила внутрь.
— Быстрее! — шипела она. — Вы опоздали на целый час! У них вообще через десять минут собрание!
Мы бежали по лестнице (огромные балясины толщиной в телеграфный столб) на второй этаж, мимо нескольких портретов того самого бородатого человека, памятник которому я обнаружил в парке.
На одном полотне он был изображён на трибуне, на втором в какой-то мрачной комнате с решёткой на окне, а на третьем — пожимающим руку Ленину, и всё это наводило на весёлую мысль, что два памятника со скуки сошли со своих мест и принялись брататься.
Наконец, меня впихнули в приёмную, где стоял пулемётный треск электрической пишущей машинки «Ятрань».
По размерам она, и правда, была похожа на пулемёт. Сначала мне показалось, что машинка работает сама, но потом я сообразил, что за рукоятками этого пулемёта сидит секретарша-карлица. Я хотел было опуститься в продавленное кресло для посетителей, но тут меня толкнули в спину, и я не шагнул, а впал в кабинет начальствующего лица.
За большим дубовым столом сидело существо, похожее не на памятник, а на постамент.
Вернее, на тот камень, по которому вечно скачет Медный всадник.
Существо сделало приглашающий жест в сторону стула для допросов сотрудников, извлекло из-под бумаг коричневую тощую папку и метнуло её в мою сторону. Я цапнул папку и положил к себе на колени. Постамент кинул в меня гранитное указание:
— Текст сразу мне. Я завизирую. Есть ли вопросы?
Я открыл рот, но неведомая сила уже вынесла меня из кабинета и бросила под пулемётный огонь секретарши.
В щель закрывающейся двери я услышал:
— Ну и хорошо, что нет.
На пороге приёмной меня ждала всё та же прелестница.
— Теперь вас надо устроить, — озабоченно зашептала она.
— Да я уже устроился у какого-то старичка, — беззаботно ответил я и осёкся.
— Постойте… — с невыразимым ужасом спросила девушка. — Вы не из газеты?
— Да, в общем-то, и из газеты тоже, — примирительно отвечал я. — Я тут проездом.
Но она уже была почти что в обмороке.
Кое-как я вытащил её на свежий воздух, и там девушка пришла в себя.
Как и можно было предположить, среди лип старинного парка горел неугасимый пламень научной вражды. Делили ставки и деньги, старики топтали молодых, а молодые точили нож на стариков.
Директор же решил призвать на помощь прессу.
Договорились с журналистом областной газеты: брал он недорого, и, кажется, намекал на ликёро-водочные подношения.
На удивление, имя корреспондента совпало с моим, но он растворился в летней жаре, а я — вот, стою у здания Института.
Я отвечал своей новой знакомой с литературным именем Маргарита, что всё это не беда, и я легко напишу любую статью, а там — трава не расти.
Она мне не очень верила.
Да я и сам себе не верил, но надо же было что-то сказать ей в утешение.
Мы сели в парке на лавочке, рядом с питьевым фонтанчиком. Фонтанчик, на удивление, работал, и я ощутил во рту пронзительный вкус родниковой воды.
Только после этого я открыл папку.
И только глянув на первый листик, я вспомнил всё — и тех, кто мне рассказывал об этом месте, и саму историю народовольца, что прожил полжизни в заточении, после того, как две недели делал динамитную бомбу в петербургском подвале. Много лет спустя вождь революции подарил ему в собственность его же имение, и динамитчик благоразумно удалился от мира на отпущенные ему годы, основав тут свой Институт. Сюда же стянулись беглецы в круглых академических шапочках из обеих столиц. Обладая рискованными биографиями, они предпочли лечь под звонкими деревянными крестами на берегу Волги, чем ссыпаться в безликую «Могилу невостребованных прахов» на Донском кладбище.
Новый расцвет Института произошёл в тот момент, когда Хрущёв решил переместить агрономические институты в поля. Жизнь забурлила в бывшем имении, да лысого реформатора прогнали.
А рассказывал мне об этом на дачной веранде профессор Тимирязевской академии, который сам был похож на гладкую белую репу, столько в нём было живительных сил. Но рассказывал он об этом с дрожью пережитого ужаса, потому, что, Хрущёв, не сумев перевести академию в какой-то совхоз, просто запретил в неё приём. В какой-то момент количество профессоров стало больше количества студентов, и когда главного любителя кукурузы самого загнали на дачные грядки, в академии оставался ровно один курс.
Меня тогда эта история занимала мало, потому что я приехал на дачу ради профессорской дочери, и мы, во время этого бесконечного чаепития, уже сцепились пальцами под скатертью. И вот эта дочка…
Воспоминание было таким ярким, что я с опаской
