оглянулся на Маргариту.
Итак, в здешнем Институте было всё, как и в любом другом месте — рог изобилия на расстоянии вытянутой руки и косные перестраховщики, что мешают двигаться вперёд и не дают молодым протянуть руку к этому рогу. Самый неприятный из бюрократов был человек со смешной фамилией Тимофеев-Рядно, и про него обнаружилась специальная сноска: «был в оккупации», потом, впрочем, вычеркнутая толстым синим карандашом.
Дальше была скукота: силос, силос, силос. Продовольственная программа. Три тысячи центнеров с гектара. Силос, силос. Три процента сахаров. Ударим по косным бюрократам. Силос. Продовольственная программа.
Я оторвался от документов, потому что ощутил дикое, почти первобытное чувство голода.
А ведь я не ел ничего со вчерашнего дня.
Маргарита понимающе посмотрела на меня, и мы отправились в столовую.
Это был типичный обеденный зал, похожий на столовую в санатории. Стены оживляли две картины — одна изображала непонятного партийного руководителя, стоящего по грудь в каких-то зонтичных растениях, а вторая — всё того же бомбиста, рассматривающего на свет зёрнышко в своём кабинете. В столовой сидело всего несколько человек — остальные, видимо, предпочитали питаться дома. Я бурлаком потащил по блестящим полозьям треснувший поднос и вдруг чуть не уронил его — впереди такой же поднос двигался сам.
Но нет, это пришла обедать секретарша директора.
Из-за плексигласа на меня таращились одноглазые щи с яйцом и какой-то салат (я прихватил оба). В разделе горячих остался один гарнир из стручковой фасоли.
Так мы и присели за столик — моя спутница со стаканом какого-то зелёного сока, а я со своим, такого же цвета набором.
Щи оказались необычными на вкус. Из крапивы, что ли, их готовят?
Маргарита поймала мой взгляд и показала пальцем вверх. Над ней висел аккуратный плакат, немного подпорченный мухами: «Были б борщевик да сныть, а живы будем».
— Борщевик, у нас тут всё почти из борщевика. У нас директор его продвигает. Одно название чего стоит, в честь Геракла — Heracleum. Знаете, что ещё в «Домострое» борщевик упоминается? У нас тут есть он маринованный и квашеный, а ещё рагу… Если борщевик потушить с морковью и луком… Нет, правда вкусно, у меня мама так делает. Хотите?
— Нет-нет, спасибо, — я помычал со щами во рту. — Мне хватит. Но он же вроде какой-то ядовитый?
— Да нет, это другой. Борщевик Сосновского — ядовитый, а сибирский борщевик — вовсе нет. Да и борщевик Сосновского не ядовитый, он просто немного опасный… Если неправильно себя вести.
Больше мы про ботанику в тот день не говорили.
Я пообещал за вечер написать черновик статьи для начальства, и отдать её Маргарите прямо с утра на том же месте.
Так, мило беседуя, мы подошли к месту моего недавнего ночлега.
И тут Маргарита снова побледнела:
— Да ведь это дом Тимофеева-Рядно!
Я и сам был удивлён, как замкнулась эта история.
— Ничего не бойтесь. Сделаем всё, как и договорились, — но она уже торопилась прочь, будто деревенская девушка, увидевшая цыганскую гадалку на вокзале.
Я ступил в прохладу дома и сразу же наткнулся на хозяина.
Он тут же вцепился взглядом папку у меня под мышкой, но на папке не было написано ничего. Чувствовалось, что загадочная папка будит воображение старика, но он удержался от прямого вопроса.
— Прошу отобедать.
Приглашение сопровождалось полупоклоном. Я отвечал, что только что был в столовой.
— Полноте, — хозяин был непреклонен. — Они ж там вас силосом кормили. Для молодого человека это не еда.
Он распахнул дверь в кухоньку, и стало видно, что он меня ждал.
На столе теплился графинчик, на блюде лежали шматы розового сала, а на плитке пыхтел чугунок, выпуская в щель крышки легко узнаваемый бараний дух.
Мы выпили и завели тот разговор, который в моём детстве заходил между мальчиком, который случайно зашёл в соседский двор, и теми, кто каждый день играет там в ножички.
Хозяин, разумеется, не поверил в то, что я просто путешествую. Оказалось, весь посёлок уже видел меня с аспиранткой Лаборатории мхов, и старик в два счёта вытряс из меня, что я не её суженый, приехавший из Ленинграда, а познакомился с ней только сегодня.
Мы снова выпили, и Терентий Денисович — так его звали — похвастался спиртом самостоятельно очищенным, разведённым и настоянным. (В скобках замечу: я давно заметил, что все пожилые учёные любят хвастаться водками собственной выделки).
Явилась баранина.
Хоть обстановка была проста, да столовые приборы были необычными. Такое впечатление, что Терентий Денисович их стащил из барской усадьбы, прямо из серванта народовольца.
Но нет, старичок тут же, угадав мои мысли, рассказал, что это приданое покойницы-жены и тут же посоветовал мне не хвалиться старинными серебряными приборами, буде я их заведу. В них, оказывается, много вредных присадок — такова была металлургия прошлого.
— Но эти — отличные, — успокоил меня хозяин и перевёл разговор на Институт.
Мне этот старик всё больше и больше нравился.
Была в нём какая-то притягательность, что иногда свойственна пожилым циникам. Я видел таких людей среди хороших учёных и инженеров — талант и знания позволяли им независимо держаться перед начальством. Но жажда славы в них перегорела или была пресечена, амбиции сошли на нет, а из имущества остались только эти серебряные вилки с монограммой.
Я спросил про конфликт в Институте. Конфликт оказался прост:
— Эти бездари думают, что чем больше любого борщевика, тем лучше. А я утверждаю, что борщевик Сосновского должен быть истреблён.
— Что так?
— Про фототоксичность вам уже рассказали? Про фуранокумарины? А?
— Нет. То есть да. То есть нет.
— У нас один мальчик забрёл в заросли борщевика, и всё. Не спасли. Ожоги третьей степени.
— Терентий Денисович, да что вы говорите такое!
— Хорошо. Спасли. Но ожоги третьей степени, да-с. И всё оттого, что сок борщевика мгновенно уничтожает нашу способность сопротивляться ультрафиолету, и солнечный свет будет убивать нас. Посмотрите, ну?!
Хозяин закатал рукава. По локоть они были в старых шрамах, будто на них плеснули кислотой. Белые рубцы чередовались с тёмными пятнами.
— Но это ещё полбеды, он ещё мутаген.
— Да о чём вы?! Я всё же понимаю значение этих слов. Мутаген, ишь! — настойка несколько развязала мне язык, и я стал фамильярен.
— Понимаете, и — прекрасно. А то из прошлой комиссии один молодой человек так и говорит: а пусть к нам сам товарищ Сосновский выйдет и доложит. А Дмитрий Иваныч-то наш в пятьдесят третьем волею Божью помре. На месяц вождя пережил. Да и к борщевику у него касательство особое, это Ида Пановна, ученица
