Ознакомительная версия.
В комнате встречает та же фотография, что висит в школе на стене. Тут Богдан — сорокалетний мужчина в вышиванке, с уже образовавшимися залысинами по бокам русой головы — смотрит, подняв подбородок, с ковра. На столе перед ним — коробка с истрепанными общими тетрадями. Его сестра вынимает из нее корочку школьного аттестата.
— Видите, как он учился в школе — одни пятерки и четверки, — говорит она, раскрыв аттестат. Следующей она достает из коробки трудовую книжку и тоже показывает. — Он закончил Львовский техникум по обработке древесины и был принял на работу старшим мастером.
— Зачем вы показываете мне его аттестат и трудовую? — спрашиваю ее.
— Ну как… А больше же после него ничего не осталось. Он не женился, дом не построил, это все ему не нужно было, но детей он любил и в школе учился хорошо. Потом четыре года работал в Италии — садовником. Он был очень добрый и очень хороший человек.
— А почему не женился? — спрашиваю ее.
— Заядлый холостяк, — отвечает ее муж. — В молодости не женился, а потом так пошло. Но вот он автографы собирал олимпийских чемпионов. — Богдан достает из коробки общую тетрадь. Открывает ее. Все листы исписаны аккуратными ровными буквами и цифрами. — Он записывал результаты всех Олимпийских игр. Девяносто второй год — Барселона, — видите? — водит Богдан пальцем по строчкам. — Дзюдо, теннис, фехтование. Он вел документацию каждой игры до две тысячи десятого года. А перед смертью он болел — следил за Олимпиадой в Сочи по телевизору. Но когда начался штурм, он сказал, что должен быть там, и поехал… Я бы сказал, что он не был счастлив — потому что у него не было детей. Для меня все, у кого нет детей, несчастны… Но у него были его Олимпиады, по переписке он собрал три тысячи автографов олимпийских чемпионов — Вячеслава Третьяка, Льва Яшина, Турищева…
— Наши дети вставали и бежали сразу к нему, — говорит его жена. — Мои дочки тут следили за порядком, — оборачивается на сервант, в котором за стеклом каждая чашка с блюдцем, каждая статуэтка проложены вышитыми крестиком салфетками. Проход в другую комнату — завешен крахмальным полотном с вышивкой того же орнамента. Я заглядываю туда.
Всю тесную спальню занимает кровать со вспухшим матрасом. Он туго затянут покрывалом, но все равно бугрится под ним. Сверху лежит подушка с вышитым уголком. На стене за кроватью — ковер.
— В этом доме незаметно присутствия мужчины, — произношу я.
— Так понимаете, — отвечает женщина, — он тут с матерью старенькой жил. Она год назад умерла, а мы, по традиции, год ничего не должны после смерти в доме менять. И Богдан тоже погиб двадцатого февраля — в день ее рождения. А первого апреля, когда ему будет сорок дней — это день рождения нашего отца… Я вам скажу, что у меня было предчувствие — двадцатого февраля я пошла в церковь, у нас день траура был. Стою, а у меня слезы текут, текут, текут, — снова подносит она к лицу руку, на которой тускло выделяется узкое обручальное кольцо. — Целую ночь я ему звонила, а он постоянно… вне зоны… Так по-русски говорится? Я просто двадцать пять лет уже по-русски не говорила… Телефон всегда был в кармане. Утром пришло сообщение, что он доступен, я сразу нажимаю на кнопку — «Ты где есть?». Отвечает: «Я уже в Киеве на Майдане». — «Спокойно там у вас?». — «Нет, тут ужас делается. Стреляют. Меня зовут, я по…». Он даже не договорил, а я подумала — ну пошел он и пошел. Включила телевизор, а там — один погибший, второй, десятый…
— Мы видели, как они за нами шли, — подает голос Андрей. — В полшестого, когда мы уже уходили спать, было нормально — одного убили, пару ранили. А они только приехали, вышли из автобуса и сразу — штурм. Он не умел обращаться со щитком, прятать голову. — Андрей надевает на руку воображаемый щит и, нагнувшись, прячет за ним голову. — Мы только легли, сразу — шур-бур. Встали, начали выносить трупы. И Богдан там тоже был.
— Мы с ним разговаривали перед смертью, — говорит Богдан, — вот тут собралась вся семья. Мы его спросили: «А если ты жизнь отдашь?» Он ответил: «Пойду без сомнения».
— А от меня жена ушла — не хотела, чтобы я ехал на Майдан, — говорит Андрей. — Но сердцем и душой я все равно уже был там, а телом здесь. Но тело все равно за душой потянется.
— Понимаете, — говорит женщина, — мы — семья украинских националистов. Я родилась седьмого декабря, и Богдан сам придумал мне имя — «Это будет Любочка, моя голубочка»… Он был страшным патриотом. Ну, просто у нас есть такое в крови. Мать, когда умирала год назад, она собрала узелок себе в могилу и говорит мне: «Ты посмотри, что там». Я открываю, а там — две фотографии Степана Бандеры и наш трезубец… И мой дед был националистом, за это его сослали в Сибирь, оторвали от пятерых детей.
— Кто такой Степан Бандера? — спрашиваю я.
— Вы знаете, — отвечает за нее Богдан, — УПА воевала против Германии, не давала людей отсюда забирать, а потом, когда пришли советские войска и они начали над нами издеваться, — воевала уже с ними… Ну, как же так вы из-за этого сегодня сделали из нас фашистов?
— Здесь в каждом доме, в каждой семье кто-то погиб, воюя с фашистами, а потом — с советской армией, — говорит Андрей. — Но люди живут мирно.
— Нет, пусть я буду бандеровцем! — топает по полу костылем Богдан. Сейчас он стоит, подсунув под отсутствующую ногу костыль. Собранная и подоткнутая серая брючина образовывает между ногой и костылем мягкую подушку. — Да, я — националист! — кричит он, а во дворе в это время очередным удивленным криком надрывается петух. — Я люблю свою отчизну! Я люблю свой народ! Но я не буду никого завоевывать, а за свое буду воевать до последней капли крови!
— А как вы будете воевать? — спрашиваю, опустив взгляд на его отсутствующую ногу.
— Интеллектом!
— В Дрогобычском районе сейчас все мужчины мобилизованы, — говорит Андрей.
— У меня к вам большая просьба. — Учитель снимает кепку, вытирает лоб и возвращает ее снова на место. Кажется, его грузное тело постоянно в легком напряжении — от того, что нет второй опоры. — Вы не могли бы написать в статье нашу просьбу… Я хочу продолжить дело Богдана. Вы не могли бы написать, что мы просим российских олимпийских чемпионов прислать свои автографы Богдану? Адрес — Львовская область, Дрогобычский район, улица Грушевского, восемнадцать.
— Почему вы говорите, что тут не видно его присутствия, — шмыгая носом, спрашивает женщина. Она подходит к шкафу, открывает его. Вынимает мужскую одежду. — Вот же его рубашки…
Она остается в спальне, где умерла ее мать, собрав накануне себе в могилу националистический узелок. И стоит, приложив охапку рубашек брата к груди. А тот, чуть подняв подбородок, спокойно смотрит с фотографии вниз — в стоящую на столе олимпийскую коробку.
Богдан спускается с крыльца. Идущий за ним Андрей шепотом говорит мне на ухо:
— У него никогда не было ноги. Во время родов он получил травму, ногу сразу ампутировали.
Во дворе Богдан подставляет под отсутствующую ногу костыль, разводит в сторону руки и снова спрашивает:
— Я — фашист? Я? Фашист? Нет, скажите, я — фашист? Я — фашист? — Этот вопрос он повторяет раз десять, а солнце поблескивает на его золотом зубе, потому что в конце концов Богдан смеется над своими словами, как смеются над веселой шуткой.
Под желтым потолком горит лампа. Воздух за открытой дверью быстро темнеет. Два окна завешаны короткими красными занавесками, сидящими на резинке. У стены, противоположной входу, стоит стол, накрытый белой скатертью. На нем вазочка с первыми весенними цветами. На лавках перед столом молча сидят мужчины и женщины — жители села Унятичи. Они собрались в сельском клубе, узнав, что в село приехал русский журналист. Сложив руки перед собой, они, пока молча и с осуждением, смотрят на меня, сидящую за столом.
— Чтобы мы могли с вами общаться, мы специально перейдем на русский, — встает крупный пожилой мужчина, имеющий вид дотошного российского пенсионера. — Меня Олегом Петровичем зовут. У меня такой интересный вопрос — почему, если я разговариваю на украинском, я получаюсь фашистом и бандеровцем? А если вы — по-русски, то вы — не фашист? — помяв в корявых пальцах мягкую кепку, Олег Петрович с облегчением садится, показывая, что вопрос его, скорее, был высказыванием и ответа не подразумевал.
— У нас — сто человек погибших на Майдане, — начинает женщина с аккуратно уложенными светлыми волосами, сидящая в первом ряду. — Мы потеряли много людей. У меня муж и сын стояли на Майдане. Психологически нам, матерям, очень плохо. Но теперь нас сильно волнует вопрос Крыма. Почему туда полез русский Путин? Что будет завтра? — она задыхается. — После Майдана все начинало уже успокаиваться понемножку. Мы думали, у нас начнется новая жизнь.
— А что для вам Крым? — спрашиваю я.
— Родная земля! — отвечают они. — Наша земля! Там живут наши родные и близкие — украинцы и те же самые русские. Это — наша граница! Мы все так туго этими родственными нитями переплетены.
Ознакомительная версия.
