«Я была», – говорит г-жа К. – выслана в Вильно совместно с 50 другими арестантами, мужчинами и женщинами. С железнодорожной станции нас препроводили в тюрьму и держали в продолжении двух часов, поздней ночью, на тюремном дворе под проливным дождем. Наконец, нас загнали в темный корридор и пересчитали. Два солдата схватили меня и начали обращаться со мной самым бесстыдным образом; я, впрочем, была не единственной в этом отношении, так как кругом, в темноте, слышались крики женщин. После многих проклятий и безобразной ругани был зажжен огонь и я очутилась в довольно обширной камере, в которой нельзя было сделать шагу, чтобы не наткнуться на женщин, спавших на полу. Двое женщин, занимавших одну кровать, сжалились надо мной и пригласили прилечь к ним… Проснувшись следующим утром, я все еще не могла опомниться от сцен, пережитых накануне; но арестантки, – убийцы и воровки – выказали такую доброту ко мне, что я понемногу оправилась. На следующий вечер нас выгнали на поверку из тюрьмы и заставили строиться к отправке под проливным дождем. Я не знаю, как мне удалось избежать кулаков тюремных надзирателей, так как арестанты плохо понимали, в каком порядке они должны выстроиться и эти эволюции проделывались под градом кулаков и ругательств; на тех, которые заявляли, что их не смеют бить, надевались наручни, и их в таком виде посылали на станцию, – вопреки закону, согласно которому арестанты посылаются в закрытых тюремных фурах без оков.
«По прибытии в Ковно, мы провели целый день в хождении из одного полицейского участка в другой. Вечером нас отвели в женскую тюрьму, где смотрительница ругалась с старшим надзирателем, угрожая выбить ему зубы. Арестантки уверяли меня, что она нередко приводит в исполнение подобного рода угрозы… Здесь мне пришлось провести целую неделю среди воровок, убийц, и женщин, арестованных „по ошибке“. Несчастие объединяет людей, поэтому каждая из нас старалась облегчить жизнь другим; все они были очень добры ко мне и всячески старались утешить меня. Накануне я ничего не ела, так как арестанты в день их прибытия в тюрьму не получают пайка; я упала в обморок от истощение и арестантки накормили меня, выказав вообще необыкновенную доброту ко мне. Тюремная надзирательница своеобразно выполняла свои обязанности: она ругалась так бесстыдно, употребляя такие выражение, какие редкий мужчина решится произнести даже в пьяном виде… После недельного пребывание в Ковно, я была выслана пешим этапом в следующий город. После трех дней пути мы пришли в Мариамполь; ноги мои были изранены и чулки пропитались кровью. Солдаты советовали попросить, чтобы мне дали подводу, но я предпочла физическую боль выслушиванию ругани и грязных намеков со стороны конвойного начальства. Несмотря на мое нежелание, солдаты повели меня к конвойному офицеру, который заявил, что если я могла идти в течении 3-х дней, то смогу идти и еще один день. На следующий день мы прибыли в Волковыск, откуда нас должны были выслать на прусскую границу. Я и еще пять арестанток были временно помещены в пересыльную тюрьму. Женское отделение было полуразрушено и нас посадили в мужское… Я не знала, что мне делать, так как негде было даже присесть, разве что на поразительно грязном полу; но на нем не было даже соломы и вонь, поднявшаяся с пола, немедленно вызвала у меня рвоту… Отхожее место было нечто вроде обширного пруда, через который была перекинута полусломанная лестница; она сломалась окончательно под тяжестью одного из арестантов, попавшего таким образом в смрадную грязь. Увидав это отхожее место, я поняла причину омерзительной вони в пересыльной тюрьме: пруд подходил под здание и пол его был пропитан и насыщен экскрементами.
„Здесь мне пришлось прожить два дня и две ночи, проведя все время у окна… Ночью внезапно открылась дверь и в камеру были втолкнуты с ужасными воплями пьяные проститутки. Вслед за ними был введен помешанный, совершенно ногой. Арестанты обрадовались ему, как забаве, додразнили его до бешенства и он, наконец, упал на пол в судорогах с пеной у рта. На третий день, еврей-солдат, служивший при пересыльной тюрьме, взял меня в свою комнату, крохотную камеру, где я и поместилась с его женой… Многие из арестантов рассказывали мне, что они были арестованы „по ошибке“, сидели по 7-8 месяцев и не высылались заграницу вследствие будто бы неполучение каких-то документов. Можно себе представить их положение, после семимесячного пребывание в этой омерзительной обстановке, не имея даже возможности переменить белье. Они советовали мне дать взятку смотрителю и тогда меня немедленно доставят на прусскую границу. Но я была уже в течении шести недель в пути, денег у меня не было, а письма мои, очевидно, не доходили до моих родных… Наконец, солдат позволил мне отправиться в сопровождении его жены на почту, и я послала заказное письмо в Петербург“. У г-жи К. были влиятельные родные в столице и, спустя несколько дней, была получена телеграмма от генерал-губернатора о немедленной высылке её в Пруссию. „Мои бумаги“, – говорит г-жа К., – немедленно нашлись, я была выслана в Эйдкунен и выпущена на свободу».
Нужно сознаться, картина выходит ужасная, но в ней нет и тени преувеличение. Для любого русского, имевшего «тюремный опыт», каждое слово вышеприведенного рассказа звучит правдой, каждая сцена кажется нормальной в стенах русской тюрьмы… Ругань, грязь, зверство, побои, взяточничество, голод – все это можно наблюдать в любой тюрьме; от Ковно до Камчатки и от Архангельска до Эрзерума. Будь у меня больше места, я мог бы привести массу подобных же рассказов.
Таковы тюрьмы Западной России. Но они не лучше на Востоке и на Юге. Корреспондент, которому пришлось пробыть в Пермской тюрьме, следующим образом отзывается о ней в газете «Порядок»: «Тюремным смотрителем здесь некий Гаврилов. Постоянное битье „в морду“, сечение, заключение в мерзлые темные карцеры и голодание арестантов – таковы характерные черты этой тюрьмы. За каждую жалобу арестантам „задают баню“ (т.е. секут) или запирают в темный карцер… Смертность в тюрьме ужасная». Во Владимирской тюрьме была такая масса покушений на побег, что нашли необходимым сделать по этому поводу специальное расследование. Арестанты заявили ревизору, что вследствие незначительности отпускаемых на их прокормление сумм, они находятся в состоянии хронического голодание. Они многократно пробовали жаловаться «по начальству», но из этого ничего не выходило. Наконец, они решили обратиться с жалобой в Московский Окружной Суд, но тюремный смотритель узнал о затеваемой жалобе, произвел обыск в тюрьме и отобрал у арестантов прошение, которое они собирались послать. Легко можно себе вообразить, каков процент смертности в подобных тюрьмах; впрочем, русская тюремная действительность превосходит даже все, что может представить самое пылкое воображение.
Каторжное отделение гражданской тюрьмы было выстроено в 1872 г. на 120 чел. Но уже в конце того же года в нем помещалось 240 чел., из них 90 черкесов, этих злосчастных жертв русского завоевание, бунтующихся против казацких нагаек и сотнями высылаемых в Сибирь. Эта каторжная тюрьма состоит из 3-х камер, в одной из которых (27 ф. длины, 19 ф. ширины, и 10 ф. высоты) заключены 31 арестант. Такое же переполнение наблюдается и в других двух камерах, так что, в общем, приходится от 202 до 260 куб. фут. пространства на человека, другими словами, это равносильно тому, как если бы человека заставили жить в гробу 8 ф. длины. 6 ф. ширины и 5 ф. высоты. Не мудрено, что арестанты умирают, как мухи осенью. С конца 1872 года по 15 апреля 1874 г. в тюрьму прибыло 377 русских и 138 черкесов; им пришлось, в самой антисанитарной обстановке, терпеть от пронизывающей сырости и холода, не имея даже одеял. В течении 15 месяцев умерло 90 русских и 86 черкесов, т.е. 24 % всего числа русских арестантов и 62 % всех черкесов, не говоря, конечно, о тех, которые умерли, выйдя из этой тюрьмы, на пути в Сибирь. Причины этой ужасающей смертности не были результатом какой-либо специальной эпидемии; арестанты страдали разнообразными формами цынги, нередко принимавшей злокачественный характер и часто заканчивавшейся смертью[9].
Несомненно, что ни одна полярная экспедиция не сопровождалась такою смертностью, какою грозит заключение в одной из русских центральных тюрем. Что же касается Пермской пересыльной тюрьмы для арестантов, ссылаемых в Сибирь, то в том же оффициальном издании приводятся прямо невероятные сведение о ней; она оказывается гораздо хуже даже каторжного отделение. Со стен течет; совершенное отсутствие какой бы то ни было вентиляции; переполнение её в летние месяцы доходит до того, что на каждого арестанта приходится всего 124 куб. фут. пространства (т.е. гроб 8 ф. длины, 5 ширины и 3 высоты)[10].
Священник первой Харьковской центральной тюрьмы заявил в 1868 г., во время проповеди (см. «Харьковские Епархиальные Ведомости» за 1869 г.), что в течении 4-х месяцев из 500 арестантов, бывших в этой тюрьме, умерло от цынги 200 человек. Из 330 арестантов, находившихся там в 1870 году, 150 умерло в течении этого года, а 45 – в течении следующего затем полугодия, при том же общем количестве арестантов[11].
