и печати. И рождал этот труд такие фотографии, что печатали раньше в журнале «Здоровье»: мать вела мальчика по полю — конечно, снято в контражуре — или играл фиолетовым цветом выцветших красок сквозь ветки деревьев карельский закат.
А Хатунцев хотел свои машинки, игрушечный автомат, который дед его переделал так, что чёрный монстр при стрельбе мигал лампочкой. Но духовность из журнала «Советское фото» съела и автомат, и машинки. А если же это съела духовность из «Чешской фотографии», так ещё хуже. С чешской фотографией совершенно невозможно бороться — чуть что, и тебя спросят, ты что, против Пражской весны?
Отец Хатунцева действительно выписывал чешский журнал по фотографии. Этот чешский журнал был большой, необычного формата, и похож на настоящий альбом. Удивительно, что он был на русском языке. Там, кажется, ещё женщины были голые.
И вот Хатунцев возвращался к вопросу, который мучил его давно — что остаётся от фотографа? Фотографии на фоне Эйфелевой башни, которые делают туристы по качеству куда лучше тех, отцовских. Только его нет на них, а с тех пор человечество научилось снимать себя со своей же руки. Хатунцев смотрел на самого себя в кроватке, коляске и на выпасе среди трав и печалился — неужто это вместо меня? И вместо отца? Ну, наверное, вместо. Он перестал с тех пор фотографироваться — теперь его фотографии были только на чёрном фоне, где белые разводы суставов и прочие пятна — смотреть на просвет.
Сутки Хатунцева именно тогда стали делиться на светлую часть, когда можно было жать на кнопку фотоаппарата, и темноту ванной комнаты. И эту тьму, красный свет и медленно проявляющиеся на листе униброма детали, он любил больше, чем сам процесс съёмки. Это было похоже на то, с каким чувством охотник подходит к капкану — кто там, как там?..
Но потом пришла эпоха цифрового фото, и увеличитель переехал в дальний угол мастерской.
Прошло много лет, но, время от времени, Хатунцеву снилось, как он заходит в свою крошечную ванную, где на досках, перекинутых через ванну, уже стоит увеличитель, красный фонарь и расставлены кюветы. Наконец, он берёт пинцет и в этот момент вспоминает, что забыл обмотать огромный выключатель, что торчал на стене снаружи, специальной тряпкой, чтобы домашние случайно не включили свет. И тут он просыпается и ещё долго слышит, раздающиеся из сна, усиливающиеся шаги жены по коридору.
О, жена была под рукой — вот она, сопела рядом, и он, успокаиваясь, долго смотрел в её усталое лицо.
Жена Хатунцева любила и терпела его занятия — и то, когда он химичил в ванной комнате, и в нынешние времена, когда он снял мастерскую и принялся водить туда красавиц для съёмки. Жена знала, что Хатунцев ей не изменяет, а больше печалилась о том, что, утомившись, он засыпает прямо в мастерской, одинокий и потерявшийся на большой кровати в дальнем углу. Впрочем, ему очень быстро прискучили модели, и Хатунцев полюбил пейзажную съёмку и работу в толпе. Люди ему нравились только когда были запечатлены — уже не на плёнке, а на селеновой матрице камеры.
Детей у них не было, оттого жизнь катилась к старости полная достатка, без обычных для людей их возраста трат.
Объективы кормили хорошо, и Хатунцев имел постоянную клиентуру. Имя его обросло профессиональной славой — негромкой, но прочной.
Он работал, ездил по разным странам — спокойно, без ажиотажа, почти ничего не привозя из этих странствий, кроме, разве что, бутылок, купленных в далёких аэропортах.
Хатунцев любил их за форму, а не за содержание, и покупал чаще всего те, что были необычны — попузатее и покривее.
Несколько раз он ездил на войну, и работа фотографов на войне удивила его. Он удивился тому, что война может идти в одном квартале города, а в другом — играть дети, и подслеповатые старухи могут греться на солнце. Он удивился и тому, как побеждённые могут любить победителей — даже перед гибелью от их рук.
Не удивился он только мёртвым, мёртвые были точно такими, какими он их ожидал увидеть.
Он работал вместе с двумя другими фотографами, и не сказать, что они сильно рисковали, нет. Но всё же его товарищи были готовы ко всякому. Один из них, его соотечественник, служил в таинственной организации с простым названием и фотографировал всё как есть. Он был хороший профессионал, и снимки его были просты и страшны, как всякое донесение. А вот американка, с которой они делили воду и консервы, делала всё по-другому — она перекладывала мертвецов иначе, распахивала им руки или соединяла их попарно. Фотографии её были высоким искусством, не сходили с обложек и заставляли плакать.
Соотечественник же снимал для начальства — так, чтобы оно видело обстоятельства.
Хатунцев знал, что многие люди фотографируют чужие свадьбы. Среди них даже встречаются таджикские дворники, делающие это с помощью мобильных телефонов. Много непрофессиональных фотографов снимают мир.
Но фотографы на свадьбах — особая статья.
Его издавна занимало, почему именно свадебные фотографы так выделяются на этом фоне. Ему, впрочем, рассказывали одну историю. Когда окончилась горячая фаза войны в Ираке, оказалось, что за предыдущие годы случилось перепроизводство военных фотографов. Профессия эта была, хоть и опасной, но хорошо оплачиваемой, вот они и расплодились. И вот эти фотографы вернулись в Америку и мгновенно загнали в угол обычных свадебных фотографов. Те были ленивы и неповоротливы, а вот стрингеры, привыкшие снимать под огнём, ловить момент, оказались лучше прежних свадебных во много раз.
Они снимали тот момент, когда дядя Джон норовит упасть в бассейн, но ещё не упал, и как тетя Пегги обляпалась тортом, а не скучные коллективные снимки.
Реальность стала вмиг динамичной — как на войне.
Потом Хатунцев не раз возвращался к этому столкновению фотографии с реальностью.
Он хорошо понимал, отчего среди фотографов на войне действовал негласный запрет на снимки плачущих детей — когда плачет ребёнок, виноват всегда противник, даже если ребёнка побил старший брат. Впрочем, все, конечно, снимали плачущих детей.
Хатунцев время от времени задумывался, что происходит с реальностью, когда она попадает в объектив, проходит через систему линз, потом зеркальная призма отражает её и, наконец, реальность распадается на пиксели селеновой пластинки где-то внутри. Вот был свет, и, вдруг, со щелчком и шорохом, он уловлен в эту камеру, будто в тюремную, и теперь сидит и ворочается в темноте.
Давным-давно они с женой затеяли строить дачу, но строительство как-то застопорилось, потому что занималась им только жена.
И вот, как-то
