В 1670 году, несмотря на разгром разинского восстания и последовавшее под угрозой репрессий принуждение донских казаков к присяге московскому царю, все же далеко не все из них приняли эту присягу. И в конечном итоге Московии пришлось отчасти пойти на попятную, согласившись с существованием наряду со «служилым» и «вольного казачества». Москва с удивлением обнаружила, что только вольные казаки могут быть самым надежным и эффективным щитом южных границ. Созданное ими Войско Донское сохранило свое внутреннее демократическое самоуправление и даже самостоятельную внешнюю политику. И контакты с ним Московское государство строило как с иностранными державами — через Посольский приказ.
Вольные донцы, так же, как и ранее запорожские сечевики, воспринимали свое сообщество как рыцарское. В каком-то смысле их можно назвать «русскими тамплиерами», хранителями духа раннего христианства, который был утрачен «православной столицей», но лучше всего проявлялся именно на границе со враждебными «бусурманами». В Славянской Европе ту же «тамплиерскую» миссию исполняли вольные черногорцы, создавшие аналогичную сеть военно-монашеских орденов («задруг»), и по праву считавшие себя «большими сербами», чем население равнинной, оккупированной турками Сербии. (→ 3–4)
Очевидно, что нынешняя, увязшая в очередной Кавказской войне Московия неизбежно ее проиграет — именно потому, что надеется победить «служилыми», официально-казарменными силами. Хотя вся история казачества убедительно доказывает, что в таких войнах побеждают лишь вольные воины. Возможно, чеченские партизаны, годами неуловимые для многократно превосходящей их регулярной армии, знают историю казачества гораздо лучше нынешних «россиян»…
* * *
Еще одна интересная историческая взаимосвязь русского Юга и Севера выражена в том, сколь точно воспроизводили вольный «казачий» менталитет легендарные новгородские ушкуйники. Точнее, рассуждая хронологически, следовало бы говорить скорее о проявлении в казаках «ушкуйнического» менталитета.
Ушкуйники (от «ушкуй» — легкая лодка), или повольники, представляли собой неформальные дружины новгородских «десантников», чьи стремительные воинские походы и победы способны напрочь перевернуть устоявшиеся представления о монголо-татарском иге. На Юге они впервые объявились в XI веке, пройдя как нож сквозь масло через все половецкие и печенежские земли и основав Тьмутараканское княжество на берегу Черного моря. Случайно ли несколько веков спустя именно там возникла казачья Тамань?
Именно ушкуйники первыми прошли «за Камень» (Урал) в «земли Югорские», т. е. по сути их следует считать первооткрывателями Сибири. Слава об этой новгородской вольнице далеко расходилась по Руси, а ее былинный герой Василий Буслаев был популярен не меньше Ильи Муромца.
Как только на Руси стало известно о существовании Золотой Орды, многие княжества приготовились уже платить дань, однако новгородцы решили иначе. В очередной раз «указав путь» Александру Невскому, призывавшему новгородцев к вассальному союзу с ордынцами, северяне снарядили на разведку своих добрых молодцев. И молодцы двинулись… пограбить пришедших из богатого Китая на Русь монголов. Пройдя по Волге до Камского устья, они взяли штурмом большой татарский город Жукотин (Джукетау). Захватив несметные богатства, ушкуйники спокойно вернулись на Русь и начали «пропивать зипуны» в Костроме.
Казанский историк Альфред Халиков в работе «Монголы, татары. Золотая Орда и Булгария» с возмущением пишет о том, что только с 1360 по 1375 год ушкуйники совершили восемь больших походов на среднюю Волгу, не считая малых налетов. В 1374 году они в третий раз взяли город Булгар (недалеко от Казани), затем пошли вниз и взяли сам Сарай — столицу Великого Хана! В 1392 году ушкуйники опять взяли Жукотин и Казань. (Хотя им никогда не приходило в голову включать эти земли в состав Русского государства, что додумался сделать только Иван IV, заложивший тем самым «основы евразийства».) Вообще, как оказывается, за время того, что в южно- и среднерусских землях считалось «тяжким игом», молодые безбашенные новгородцы малыми отрядами совершали внезапные набеги на татар каждые 2–3 года, Сарай палили десятки раз, татарок продавали в Европу сотнями. Татары в ответ… писали жалобы в Москву и в Новгород. Но если в Новгороде на эти молодецкие забавы смотрели сквозь пальцы, то в Москве уже началась традиция «сбора компромата», вылившаяся затем в совместную татаро-московскую карательную акцию…
За порогом официальной историографии «султаната» даже реальная история выглядит как невероятная утопия!
* * *
Если европейские рыцари часто посвящали свои подвиги вполне земной «прекрасной даме», то за казачьим «разгуляем» скрывался культ куда более сакральный.
Роман Багдасаров описывает эту сторону запорожского сознания так:
Полупрезрительное отношение к женщине, свойственное восточно-рыцарскому менталитету, являлось прямым следствием горячего почитания Девы. Сичевой собор всегда был посвящён Покрову Пресвятой Богородицы
В этом можно увидеть некоторый цинизм, а можно — подчеркнутую и четко соблюдаемую сакральную дистанцию. Пребывание женщин во «внутренней» Сечи было строжайшим образом запрещено. Это в точности напоминало монашеский устав Святого Афона, куда нога женщины не ступала уже около тысячи лет. Причем как и в случае с Афоном этот запрет объяснялся именно сакральностью Сечи, где никакие мирские привязанности не должны отвлекать воина-монаха от его служения трансцендентному идеалу. Обзаведение семьей, конечно, никому не воспрещалось — но означало «понижение градуса» и обязанность жить некоторое время вне Сечи, будучи отключенным от ее посвятительных энергий. И такое «отключение» многие переносили гораздо тяжелее, чем разлуку с семьей.
Неслучайно главным символом своего восстания Разин объявил поход за «Дом Пресвятой Богородицы» — против земного царства. Пугачев, который сам называл себя царем — это уже снижение архетипа.
Чем больше в вольном казаке доминирует «брутально»-мужское начало, тем большее притяжение он испытывает к своему абсолютному антиподу — началу «неотмирно»-женскому. Это не порядки «султаната», где женщины подчинены и послушны, но и не позднемодернистский феминизм, где они сами претендуют на «султанский» статус. Что сделал Стенька с одной такой «княжной», поется в известной народной песне…
Дионисийский путь — это жизнь, достигающая такого уровня напряженности, который благодаря своему онтологическому разрыву находит выход или высвобождается в то, что мы назвали больше-чем-жизнь. При желании мы можем связать этот выход, который равнозначен реализации, оживлению или пробуждению трансцендентного в себе, с подлинным содержанием аполлонического символа. Если угодно, здесь можно говорить о «дионисийском аполлонизме». Отсюда абсурдность установленного Ницше противопоставления между Аполлоном и Дионисом.
Юлиус Эвола. Оседлать тигра
Античность сделала столько научных и творческих открытий, потому что смело «совмещала несовместимое». Сама эта формула появилась только в эпоху модерна, когда между различными идеями и явлениями было сооружено несметное количество рациональных барьеров. Постмодерн разрушил эти барьеры, но его версия «совмещения несовместимого» пока чаще всего напоминает просто эклектику. Прорыв в новую протокультуру начинается с воли к открытию, а «открытия, — как заметил небесный механик Лаплас, — заключаются в сближении идей, которые соединимы по своей природе, но доселе были изолированы одна от другой».
Раннее христианство, к примеру, вполне признавало реальность языческих божеств — но «демонизировало» их с точки зрения собственного вероучения. Сегодня же наоборот — раннее христианство и язычество становятся парадоксальными союзниками на фоне поздних, догматически застывших авраамических религий, управляемых антиутопически настроенными жрецами. (→ 2–1)
Этот союз начался еще в средневековой русской иконописи. В своей сенсационной работе «Неуместные боги» Роман Багдасаров приводит свидетельства того, что в дораскольной Церкви наряду с ликами христианских святых почитались иконописные изображения эллинских философов — Сократа, Платона и Аристотеля, и даже самого Аполлона! Позже никонияне изъяли эти иконы и предали их анафеме. Хотя в среде староверов это сакральное отношение к Античности продолжалось — жители Выгореции титуловали своих учителей «премудрыми Платонами, преславными Демосфенами, пресладкими Сократами, прехрабрыми Ахиллесами». (→ 2–6)
