Децентрализация больших городов в соразмерные человеку сообщества не романтическая мистификация любителя природы и не далекий анархический идеал. Она становится необходимостью для создания экологического общества. Наиболее важное в этом «утопическом» требовании — выбор между быстрой деградацией окружающей среды и обществом, которое будет жить в балансе с природой на устойчивой основе.
Возникновение этой новой цивилизации именно как северной во многом обуславливается тем, что на просторах Севера отсутствует теснота и скученность людей, что отличает его от переполненных мегаполисов Запада и перенаселенного Третьего мира. В скученности люди — взаимозаменяемые атомы, толпа, масса, поэтому реальная цена человеческой личности близка к нулю. Наоборот, на Севере человек — «редок», незаменим и уникален, он нужен другим, его жизнь обладает реальной ценностью. Перед лицом суровой северной природы люди объективно нужны друг другу, тянутся друг к другу и на этой почве между ними возникают естественные человеческие отношения. Социальность здесь рождается спонтанно из притяжения людей друг к другу. Человек на Севере просто обязан быть сильным, умным, добрым, ответственным, всесторонним — «изначальным». Эта спонтанно возникающая социальность, где один человек важен и ценен другому именно как всестороннее развитая личность — главное достояние Севера. Она обеспечивает недостижимую гармонию коллектива и индивида, когда коллективу индивид нужен именно в своей уникальной индивидуальности. «Холодная» среда порождает «теплый» социум.
Хотя при этом российский Север является все же самой крупной и населенной частью глобального — уже сегодня здесь живет несколько миллионов человек, в отличие от населения, к примеру, северной Канады или Лапландии, исчисляющегося десятками тысяч. Именно поэтому строительство трансконтинентальной магистрали (→ 3–7) начнется именно отсюда.
Формальным прообразом создания северной транспортной инфраструктуры можно было бы считать сталинский проект строительства трассы Салехард-Игарка. Однако он закономерно провалился, поскольку реализовывался совершенно антиутопическими методами. Тем не менее, даже сам автор известнейшей книги о той эпохе Александр Солженицын видит иной, абсолютно позитивный образ северного будущего. Это прозрение, высказанное еще в 1973 году в самиздатском сборнике «Из-под глыб», звучит куда актуальнее, чем мегатонны и гигабайты всей «футурологии» последних лет — в том числе и самого «позднего» Солженицына:
Еще сохранен нам историей неизгаженный просторный дом — русский Северо-Восток. И отказавшись наводить порядки за океанами и перестав пригребать державною рукой соседей, желающих жить вольно и сами по себе, — обратим свое национальное и государственное усердие на неосвоенные пространства Северо-Востока, чья пустынность уже нетерпима становится для соседей по нынешней плотности земной жизни.
Северо-Восток — это Север Европейской России — Пинега, Мезень, Печора, это и Лена и вся средняя полоса Сибири, выше магистрали, по сегодня пустующая, местами нетронутая и незнаемая, каких почти не осталось пространств на цивилизованной Земле. Но и тундра и вечная мерзлота Нижней Оби, Ямала, Таймыра, Хатанги, Индигирки, Колымы, Чукотки и Камчатки не могут быть покинуты безнадежно при технике XXI века и перенаселении его.
Северо-Восток — тот ветер, к нам, описанный Волошиным:
В этом ветре — вся судьба России…
Северо-Восток — тот вектор, от нас, который давно указан России для ее естественного движения и развития. Он уже понимался Новгородом, но заброшен Московскою Русью, осваивался самодеятельным негосударственным движением, потом изневольным бегунством старообрядцев, а Петром не угадан, и в последний полувек тоже, по сути, пренебрежен, несмотря на шумные планы…
Северо-Восток — ключ к решению многих якобы запутанных русских проблем. Не жадничать на земли, не свойственные нам, русским, или где не мы составляем большинство, но обратить наши силы, но воодушевить нашу молодость — к Северо-Востоку, вот дальновидное решение. Его пространства дают нам место исправить все нелепости в построении городов, промышленности, электростанций, дорог. Его холодные, местами мерзлые пространства еще далеко не готовы к земледелию, потребуют необъятных вкладов энергии — но сами же недра Северо-Востока и таят эту энергию, пока мы ее не разбазарили.
Северо-Восток не мог оживиться лагерными вышками, криками конвойных, лаем человекоядных. Только свободные люди со свободным пониманием национальной задачи могут воскресить, разбудить, излечить и инженерно украсить эти пространства.
Только в этой, новой, северной Гардарике, которая возникнет как сеть новейших, компактных городов, аналога античных полисов, и произойдет восстановление политики в ее исходном значении.
* * *
В отличие от нынешней России, где неконституционный, но повсюду де-факто сохраняющийся режим «прописки» продолжает закреплять людей на местах (или оставляет им единственную альтернативу — стремиться за самореализацией в гиперцентралистскую Москву), проект Новой Гардарики освобождает внутреннюю многополярность Руси, вновь пробуждает все многообразие региональных мифологий и их живое взаимодействие.
Демосковизация русского пространства, которую предусматривает этот проект, не означает создания некоего «альтернативного Москве», но статусно подобного ей гиперцентра. Это было бы простым воспроизведением того же самого модернистского унитаризма, и вся многомиллионная российская бюрократия превратила бы и новую столицу в подобие нынешней Москвы. Тогда как задача состоит в децентрализации как таковой, наделяющей все регионы равными правами и возможностями, т. е. в воссоздании исконной, сетевой природы Руси. Где, кстати, вполне найдется место и «коренной» Москве, чья древняя культурная самобытность также была растоптана этой угнездившейся в ней гиперцентралистской властью. Но это во многом зависит от способности самих москвичей отличать эту свою самобытность, распространяемую только на себя, от ордынско-имперской идеологии, которая веками навязывала регионам именно «московский стандарт» в качестве «общероссийского».
Эта идеология резко проявилась еще в 1508 году, когда московский князь Василий III прислал в захваченный Новгород свое боярское посольство с распоряжением «ряды и улицы размерити по московскы». Именно с этого времени начинается целенаправленная культурная и архитектурная унификация Руси по «московскому стандарту». Конечно, многие древние памятники в разных регионах сохранились — но превратились в мертвое «музейное» наследие, утратив характер самобытно развивающихся стилей. Поэтому никакой их формальной «реставрацией» проблему не решить. Выход из модернистской стандартизации может быть найден лишь на путях парадоксального синтеза уникальных местных стилей с постмодернистскими архитектурными стратегиями. В Новой Гардарике не будет места не только серым хрущобам, но и позднейшим многоэтажкам «спальных районов» — эпоха пробуждения требует иной, гораздо более индивидуальной и дифференцированной жизненной эстетики.
Как утверждает один из ведущих теоретиков архитектуры постмодерна Чарльз Дженкс, эта стратегия легко включает в себя многие элементы традиционных стилей, помещая их в иные контексты, от чего те порой даже ярче демонстрируют свою уникальность. Постмодернистская архитектура вообще непременно предусматривает «двойное кодирование», где прямая функция каждого элемента оттеняется его парадоксальностью и ироничностью. Всякое постмодернистское здание должно будить какие-то иные смыслы и ассоциации. И оно вполне может быть не просто симулякром, но трансгрессором, отсылающим к «нездешней» реальности. (→ 1–4) Трансгрессивный потенциал постмодернистской архитектуры подчеркивается тем, что, по Дженксу, в ней находит свое воплощение идея «отсутствующего центра». Т. е. центральная позиция не загромождается неким «раз навсегда данным» идолом, но служит открытой площадкой для общения с трансцендентностью:
Архитектурный ансамбль исполняется таким образом, чтобы все элементы были сгруппированы вокруг единого центра, но место этого центра — пусто.
Это как нельзя лучше соответствует символике «отсутствующего Китежа». Хотя посреди Новой Гардарики однажды может возникнуть и он сам. Однако строительство Китежа — это слишком символическое и ответственное деяние, поскольку если он превратится в мегаполис, подобный Москве, он немедленно лишится своей сакрально-мифологической миссии и вновь исчезнет — подобно Атлантиде. Тем не менее, один из проектов такого строительства в разработках Транслаборатории уже существует:
