Роллан Сейсенбаев - День, когда рухнул мир

– Эта самая бомба, говорят, нечеловеческой силой обладает, может все Чингистау с лица земли стереть, – вторил ей старый Кабыш.

– Эта бомба хуже, чем та, которой американцы два японских города на нет свели. Та была атомная, а эта – водородная, – сказал учитель физики.

– Ау, Молдаберген, что нам делать? – продолжала причитать бабушка Бокей.

– Собираться, – веско и коротко отрезал дед.

– А где твой сын? – вдруг спросила Бокей.

– Где ему быть? На работе… Они там с военными в райкоме заседают, – объяснил Кабыш.

– Как начальство скажет, так оно и будет. Приказ начальства – закон для подчиненных, – закивал учитель физики. А ведь он слыл рассудительным и честным человеком. И никогда не был трусом – уйдя на фронт рядовым, вернулся с войны лейтенантом…

– Что со скотиной-то будем делать? – растерялся Кабыш.

– А ты не знаешь? – Дед глядел на него насмешливо. – В горы погоним. Или ты в город хочешь своих овец привезти? Так городские тебя самого бараном назовут.

– Да, в город нельзя, – тут же согласился Кабыш.

– И вообще, что вы здесь торчите? Не сегодня-завтра в путь тронемся, а вы тут лясы точите, – вдруг вновь раздражился дед.

– И то, и то правда, – заторопилась старуха Бокей и, всхлипывая, вышла со двора.

В это время внезапно ожил репродуктор, висевший на столбе в центре аула, и металлический женский голос произнес:

– Уважаемые товарищи! Просим вас собраться через тридцать минут на площади для встречи с руководителями эвакуационной комиссии…

Вскоре вся площадь была запружена аульчанами. В тревожной толпе стояли и мы с дедушкой.

На трибуну вместе с военными вышли руководители района, и я увидел своего отца. Вид у него был утомленный, глаза покраснели от бессонницы, но говорил он уверенно и спокойно. Я не возьмусь передать сейчас точный смысл его речи, как не помню, что говорил тогда другой оратор – пожилой военный с двумя большими звездочками на погонах, тот самый подполковник, который разогнал нас, мальчишек, по домам. Вечером отец привел к нам и его, и еще двух офицеров. Они ужинали, и я понял из их коротких реплик, что жителей будут эвакуировать в город Аягуз, а желающих – даже в областной центр Семипалатинск. Старикам дано разрешение уйти вместе со скотом в Чингисские горы. Так вот зачем приехали в наш аул большие военные машины!

Утром подполковник сказал, что брать с собой нужно только самое необходимое, окна следует закрыть тюками соломы и утешил жителей, что через месяц все они благополучно вернутся домой.

– А сейчас каждый из вас может получить в бухгалтерии райисполкома пособие на семью в сумме пятисот рублей, – закончил он.

Пятьсот рублей даже "маленковских" денег были для многих крупной суммой. Люди с достоинством расписывались в ведомости, приготовленной бухгалтером Талгатом, и все же прятали глаза, спешно расходясь по домам.

Лишь одинокий бобыль Дуйсехан, имевший в поселке репутацию чокнутого, наотрез отказался принять неожиданно свалившиеся с неба деньги.

– Дуйсехан подачек не берет! – кричал он в непонятном гневе, прежде чем покинуть собрание.

Этот его поступок с одной стороны позабавил людей, с другой – вызвал удивление. Ведь Дуйсехан был гол как сокол и кормился тем, что давали ему за его тяжкий труд: копку и чистку колодцев, помощь на покосе… Работать где-либо постоянно он не желал…

– Ишь ты гордец какой! Если этот босяк не хочет брать дармовые деньги, пускай их мне отдадут, – предложил отставной милиционер Отеген.

– Бессовестный! Тебе лишь бы чужое хапнуть! Нет на тебя Аллаха! Хоть бы Бога побоялся! – набросилась на него бабушка Бокей.

– Твой Бог денег в зубах не носит! – огрызнулся Отеген, но все же чуть притих. Он знал, что земляки недолюбливают его за то, что уж больно рьяно размахивал он в свое время наганом…

Ночью, когда все стихло, я подошел к отцу.

– Папа, я не поеду в Аягуз.

– Хочешь в Семипалатинск к Ау-апа? – спросил меня отец.

– Нет… Я поеду с дедушкой… – выдавил я из себя.

Отец смотрел на меня каким-то странным взглядом и молчал.

– Я хочу быть вместе с дедушкой, – повторил я.

Отец перевел растерянный взгляд на маму, и я понял, что ему легче руководить эвакуацией целого района, чем решить, что делать со мной.

– Комиссия по эвакуации в ауле остается. Нас семеро, и мы будем жить здесь… В Аягуз тебе одной с маленькими придется ехать. – Он помолчал и кивнул на меня. – А что с ним будем делать?

– Если хочешь, чтоб он облучение получил, отправляй его с дедом, – зло ответила мать.

– Я не получу облучения. Почему я должен получать облучение? – возразил я.

– Не нужно повторять слов, значения которых ты не понимаешь, – устало сказала мать и пробормотала: – Бомба у тебя разрешения не спросит. – И добавила совсем тихо: – Вот же навязалась погибель на нашу голову…

Отец, сделав вид, что не дослышал ее последних слов, пристально посмотрел на меня и сказал:

– Хорошо. Ты поедешь с дедушкой и бабушкой. Им ведь нужна помощь, а ты уже взрослый джигит,

– Ура! – крикнул я. – Ура!

Мать горестно качала головой.

– Нам сказали, что это безопасно. – Добавил отец.

Грузились на рассвете. Торопливо прощались друг с другом. И снова звучала эта страшная музыка растерянности и суеты – плач женщин, детей, рев машин, блеянье овец, короткие приказы военных…

Мы с дедушкой тоже отправились в путь. За аулом собрались и другие старики, старухи, которые должны были идти со скотом в горы.

Я обнаружил, что детей, кроме меня, больше нет. И тут же заметил малышку Кенже, сидевшую на арбе вместе с бабушкой. Я обрадовался. Она улыбнулась мне, и я помахал ей рукой.

– То была война, а это – конец света.

– Значит, правду приезжий парень толковал, которого потом милиция увезла? Значит, правильно в его листочках говорилось, которые он нам читал?

Этот парень, грязный, оборванный, тощий, рассказывал такие страшные истории, что нас, аульских мальчишек, дрожь била. Он утверждал, что людей и землю ждет конец света, после чего настанет судный день, когда человек ответит за все свои грехи. Потом он раздал листочки, где (до сих пор помню!) крупными буквами было написано: Конец света. 1953 год. 17 августа. 6 часов 12 минут. Все начнется в Казахстане!

И вот он, кажется, наступает, предсказанный бродягой конец света. Во что же превращается душа людская после смерти? Меня как током ударило, горячая волна пробежала от макушки до пяток – так хотелось жить. Семилетний мальчик, я впервые задумался о смерти, которая раньше не занимала никакого места в моем сознании, впервые РЕАЛЬНО почувствовал грозное приближение безликой старухи с косой… День-другой – и душа моя предстанет перед небесным судилищем… Надо мной, над всем, что меня окружает, нависло черное облако смерти…

Погрузка задерживалась. Подполковник сердился. Мать целовала отца, что-то быстро-быстро ему говорила. И вот – тронулись в путь. Машины – в неведомый город Аягуз и далекий Семипалатинск, старики со старухами – в горы Чингистау.

Сидя на арбе, я правил лошадью. Смерть, она не уехала вместе с людьми в Аягуз и Семипалатинск, она ждет нас в глубине Чингистау… Я боялся, но мне так хотелось стать, быть беркутом! Чтобы смело глядеть в глаза дедушке-льву! Чтобы гордились мною и мама, и брат, и сестренка! И – Кенже…

Наша арба шла первой. Я оглянулся и увидел вереницу телег, стариков, погонявших стадо. Близ нашей арбы вдруг остановилась машина, и из нее вышли отец и подполковник.

– Солдаты подберут для вас место стоянки, – сказал подполковник.

– Они что, лучше местных наши горы знают? – сердито отозвался дед.

– Ну… им виднее… – засмеялся подполковник, явно недовольный словами старика.

– Ну да, вы – умные, а мы – глупые. На смерть гоните, а вам все "виднее", – сплюнул дед.

Бабушка осторожно тронула его за плечо.

– Рехнулся, что ли совсем на старости лет? – свистящим шепотом заговорила она. – О себе не думаешь, так хоть сына пожалей. Доболтаешься, что тебя свяжут и нам не уйти…

– Помолчи, женщина… – Дед, казалось, взбеленился не на шутку. – Это наша Родина, и пусть он ответит, что они хотят с ней сделать.

Был он человеком горячим, но справедливым. В конце двадцатых, когда Чингистау задыхалась от голода, он уехал в город. Но и там оказалось несладко, ибо выжил, остался с ним только один из его детей – мой отец.

Нас окружили односельчане. Теперь, когда прошло столько лет, мне кажется, что дед каким-то внутренним чувством ощущал реальную угрозу для жизни этих простых людей. Чем иначе могу объяснить я его вспышку – ведь он, умный спокойный человек, не мог не понимать, что слова его ничего не решат. Ровным счетом ничего. Они в упор глядели друг на друга, рослый статный подполковник и сутулый, но все еще могучий, жилистый дед, чья цепкая рука крепко сжимала камчу.