Общее незаметно истлело и перестало держать человека. Со смертью идеи пошатнулась и жизнь. И тоже как будто слепо бежала с человеком, не зная, за что ухватиться, словно и ее положили на льдину и оттолкнули от берега. А когда очнулись, осталось кинуться за ней. И слава Богу, она оказалась милосердна, как река Шишкина и возвращает её нам, еще младенчески неотчетливую, но уже подрастающую и обретающую лицо.
И как было отрадно в начале октября оглашать в атриуме Большого театра "короткий список"! И представлять Эргали Гера с его горькой "Комой" — хроникой нынешних обманов, отзывающихся на доживающих святых ХХ века, и Наталью Ключареву с "Деревней дураков" с её счастьем писать и жить, так что для неё и в саду "пахнет временем, преображением и вечностью, причём, именно в этой последовательности" и вместе с героями догадываться, что "дело жизни — сама жизнь". И Юрия Мамлева с его "Русскими путешествиями в тонкий мир", с горячей убежденностью автора в призвании России к выходу из материалистических тупиков, и Дмитрия Шеварова с его "Добрыми лицами" — благодарной, человечески нежной энциклопедией лучших людей минувшего века.
И лауреата Премии Елену Катишонок со старинно долгим, благословенно несуетным романом "Жили-были старик со старухой" — о большой старообрядческой семье, которую испытывает родная наша новейшая история, гоняя ей по свету, ломая и мучая. Как будто проверяет мысль В.В.Розанова — действительно ли "боль жизни могущественнее интереса к жизни" и точно ли, что от этого "религия всегда будет одолевать философию". Семья остановилась на пороге, когда одолеть может философия. И замечательно, что литература в романе (тайные и явные цитаты) ходит рядом с героями, как параллельная, но тоже живая жизнь и, чуть чего, они у автора пересекаются. Литература вроде умной матери неграмотным детям. Они её не знают, да она их не забывает. Так что и тут слово ищет равноправия жизни и сулит новые качественные прорывы смыслов. "Электричество" только копится, молнии еще нет, но ожидание уже отчетливо.
Так этим летом в Михайловском, на Пушкинском празднике поэзии я вдруг почувствовал в движении дня и слова, в самом неуловимом, но отчетливом волнении поэтов и слушателей, ярмарочных торговцев, играющих детей и, кажется, даже в нетерпении природы, осмысленно входящей в человеческое движение дня, ясную готовность к рождению чего-то давно ожидаемого, призываемого, нужного душе, чтобы сказать какое-то долгожданное "вот!" Вдруг почувствовалось, что не о возрождении России речь (ведь возрождение — только обновленное повторение), а прямо о рождении, о готовности на новом этапе назвать себя ясно и полно, как в свой час называла она себя устами Пушкина или Толстого. И, наконец, освобождено вздохнуть и узнать себя в саду мира. Как ветхозаветные дети на оклик Господа всегда говорили: "Вот я!" и это "я" было ясно и готово к ответу.
Это волнение опять остро отозвалось во мне в дни, когда в Пскове открывали памятную доску Савве Васильевичу Ямщикову, и я, как чужой, читал свой, разом ставший на камне анонимным текст: "С твердой верой в силу креста и слова стоявшему за Псков". Да, да они только вместе есть настоящее рождение и сила — крест и слово,о чем еще не умеет сказать кино, но уже предчувствует слово, узнавая себя в том Слове, которое было вначале и "без которого ничто не начало бы быть, что начало быть" .
Гости Пскова после открытия доски переехали в 1150-летний Изборск для церемонии вручения премии Всероссийского общества охраны памятников "Наследие", и там эта вера в силу креста и слова сказалась с какой-то символической убедительностью. Уже на пресс-конференции министр культуры А.Авдеев, президент кинофорума "Золотой витязь" Н.Бурляев, председатель попечительского совета ВООПиК П.Пожигайло и псковский губернатор А.Турчак были весело открыты, счастливо свободны и единомысленны (это угадывается не по декларациям, а потому, как естественно и точно подхватывается чужое слово). И церемония уже принималась, как хорошо начатое продолжение.
Крепостные стены Изборска встали вокруг уличного "зала", как древний хор, и задали необходимо высокую и вместе старинно родную русскую интонацию доверчивости и любви. Мы были дома! И история становилась домом. Лауреаты позабыли, что они доктора наук, генеральные директора, президенты, председатели советов, настоятели и наместники, а были просто хранители Царского Села и Петергофа, вятских сел и псковских палат, монастырей и храмов. И каждое их слово было о дорогом общем, наследованном, так что, не взглядывая на сцену, вы не слышали бы большой разницы в бережном беспокойстве об общем деле между архимандритом Тихоном (Секретаревым) или археологом Леонидом Беляевым, между вятским предпринимателем Олегом Жаровым и псковским его коллегой Николаем Загоруем, между председателем центрального совета ВООПиК Галиной Маланичевой и реставратором Натальей Ткачевой. И вековые стены из хора становились галеркой и сами слушали гостей с надеждой, что теперь всё пойдет, как в лучшие годы, — спокойно и ровно, словно и сами эти стены тоже, наконец, почувствовали себя дома, не только защищающими, но защищенными. Русская история, столь долго разрываемая, наконец, срасталась и заживала.
Наверное, впервые я услышал в себе в этот час искренне неудержимые, детски радостные, от полноты сердца излетающие слова Александра Васильевича Суворова: "Мы — русские! Какой восторг!" Слова рвались сами, и я не удержал их, и по реакции "зала" увидел, что они кипели в этот вечер во всяком сердце. Опускались сумерки, незаметно потемнело — церемония была долгой, но по окончании всё не хотелось расходиться, всё хотелось продлить это нечастое чувство единства. И боязно было спугнуть его поспешным обобщением. Как трудно было назвать праздничный день в Михайловском и проступающее чувство возвращающегося слова при яснополянском вручении премии.
Было только ясно, что перелистывается какая-то важная страница, что жизнь еще за себя постоит. Её телевизионным бегом ежеминутно меняющихся лженовостей и интернетовской вирутуальностью не собьешь. У неё оказалась хорошая память — получше, чем у нас. И земля под ногами менее сыпучая, чем заменившая в нашем сознании твердый путь пыль времени.
Это были обычные, случайно сошедшиеся события, но я оглядываюсь на них с особенной благодарностью, потому что они что-то собрали в душе. Как будто до этого шел во мгле и тумане, а тут развиднелось, и под ногами оказалась если и не столбовая дорога, то надежная тропа. А уж тропы, известно, как ручьи к рекам, приводят к дорогам. А может быть, мы просто долго пытались открыть окно наружу, а оно, оказывается, открывалось внутрь — в собственное сердце, туда, где "загадка жизни, загадка смерти", а не такие "пустяки, как перекройка земного шара".
Бог с ними, с образами. Жизнь возвращается и ищет нашего понимания, чтобы дальше идти вместе.
г. Псков
Борис Лизнёв -- Первый план
Прошедшим летом во время моего пребывания в деревне умерла Мария Ивановна — местная медсестра, которая всю жизнь всем помогала. Ночью ли, днём ли, близко, далеко, она всегда старалась оказать больным помощь. Кроме неё, в заброшенной деревне не было больше никакого медперсонала. Деревенскую церковь закрыли в тридцатые, превратив в школу, а потом здание и вовсе стало заброшенным. Но Марья Ивановна и ещё несколько старушек поддерживали православную традицию. Служили заупокойную литию, читали псалтырь, соблюдали правила, как могли.
Она умерла. Из города приехал батюшка отпевать её. Собрались оставшиеся старушки. Когда батюшка закончил панихиду, он обратился к ним со словами, которые, на мой взгляд, прозвучали несколько странно. Сразу же началось обличение присутствующих. В неправильной жизни, в том, что они грешники, живут не по-христиански, не соблюдают посты, не стойко следуют церковному уставу и, самое главное, что они — виновники всего, что происходит в деревне и чуть ли не во всей стране. "Вы не сохранили церковь!", — говорил батюшка, "почему вы не сражались, не легли костьми, чтобы сохранить её в тридцатые годы?".
Погодите, батюшка, но ведь это те самые люди, которые заботились об этой земле и хранили внутри себя христианский закон, утратив что-то из обрядности. Может быть, их вина в том, что они работали с четырёх утра до часу ночи, не разгибаясь? Но батюшка всё распалялся, не стесняясь в выражениях. Довольный своей обличительной речью, выполнив самим себе приписанную миссию, он направился к машине. Старушки приготовили ему пакет с гостинцами. Простыми. Курочка, творожок, какие-то фрукты. Тот с негодованием отверг подношение, бросил пакет на землю, сел в иномарку и укатил.
