Думал он, разумеется, и о государе, приславшем в ночь на 28 января столь милостивую записку. И Жуковский ждал пушкинского ответа, не уезжал.
Отношения поэта и царя тоже имели своё «начало», превосходное начало, которое точно датировано: это 8 сентября 1826 года. Тогда ссыльного Пушкина по высочайшему распоряжению доставили с фельдъегерем в Москву из михайловской глуши. Сразу по приезде в Кремль состоялись его знакомство и длительная беседа с молодым, только что коронованным императором, и поэт был в одночасье прощён. По завершении той аудиенции, проходившей без свидетелей, Николай I удовлетворённо подытожил: «Ну, теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин».
А потом Первопрестольная долго и шумно чествовала поэта. «Время незабвенное!»
Врезавшаяся в память царская реплика 1826 года и легла, по нашему мнению, в основу прощального слова Пушкина.
Оно, это слово, похоже на возвернувшееся эхо: «Мой Пушкин» «Был бы весь его».
В пушкинской фразе, которую едва ли можно придумать, отсутствуют вольтерьянские протестующие экивоки. Зато есть и почти явственная реминисценция, и композиционно безупречное завершение трудного десятилетнего диалога с государем, и «чувства добрые», и сокрушение человека, и смирение подданного. Наличествует, мнится, в утреннем прощальном слове, вверенном Жуковскому, и иное. Слышится подспудное, с горчинкой, признание, что всецело царёвым он, Александр Пушкин, при жизни так и не стал.
То ли не сумел, то ли не захотел.
И здесь, не рискуя походя касаться совершенно других, куда более сложных материй (в частности, извечных проблем «художник и власть», «слуга и холоп»), мы поставим точку.
III.
Нельзя же остановить многие посещения.
В.А. Жуковский
За десять лет не одна кошка пробежала между царём и поэтом, и распрощались они довольно официально, едва сократив дистанцию, но всё же по-доброму.
После смерти Пушкина император не единожды в приватных беседах и переписке поминал его, и порою не слишком лестно. Эти высказывания самодержца (по-своему, кстати, резонные) широко известны. Однако мало кто знает о том, что государь, которого современники небезосновательно величали Рыцарем, быть может, ответил на прощальное слово камер-юнкера.
В одной из старых книжек «Русского архива» (1906, № 1) сокрыты очень любопытные, нуждающиеся в дополнительном изучении строки. Имеется в виду бартеневский этюд о Николае I:
«…Он плакал о Пушкине, посылал наследника к телу его и ранним утром, когда ещё было темно, приходил к дому князя Волконского, на Мойку, и спрашивал дворника о здоровье поэта».
Полагаем, что сто’ит вернуть из забвения это красивое и правдоподобное петербургское предание.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 4,0 Проголосовало: 2 чел. 12345
Комментарии: 10.02.2010 15:55:10 - sokolov пишет:
Барак Обама читал Тайные записки Пушкина
Вот почему Обама так тепло относится к России - он полюбил Тайные записки Пушкина - во как счастливо улыбается на CNN http://www.ireport.com/docs/DOC-404091
Услышать переклички далёких миров
Литература
Услышать переклички далёких миров
ЮБИЛЯЦИЯ
Известный критик, литературовед, профессор МГУ Николай АНАСТАСЬЕВ до недавнего времени был известен главным образом как авторитетный специалист по литературе США ХХ века, автор книг о Фолкнере и Набокове, о ведущих направлениях в американской и западноевропейской прозе. Накануне своего 70-летия юбиляр ответил на вопросы «ЛГ».
– Николай Аркадьевич, во-первых, примите наши поздравления и пожелание новых интересных книг! Кстати, ваша новая книга «Зазеркалье» связана с литературой США?
– По причинам, о которых говорить здесь было бы скучно и не нужно, от американской литературы, которой занимался лет, наверное, сорок, я сейчас отдалился, не только профессионально, но даже просто читательски. Стыдно сказать, но оборвалась она для меня, за немногими исключениями, творчеством писателей, дебютировавших в 50-е годы минувшего столетия и сейчас один за другим сходящих со сцены – Джона Чивера и Джона Апдайка, Нормана Мейлера и Уильяма Стайрона, Курта Воннегута и Бернарда Маламуда… Ну ещё Джон Барт, Томас Пинчон, Джон Делилло – словом, те, кого называют постмодернистами. Так и им кому за семьдесят, а кому и ближе к восьмидесяти.
Иное дело, что отдалился – не значит вовсе утратил интерес, просто угол зрения сдвинулся. Если раньше занимало то, как сделаны, скажем, «Шум и ярость» или «Великий Гэтсби», то теперь – что общего между персонажами Готорна и Фолкнера, Мелвилла и Синклера Льюиса. Иными словами – то, что делает литературу США американской литературой, начавшейся задолго до образования Союза штатов.
Вот как раз недавно закончил некое сочинение, посвящённое этим предметам. Оно, конечно, про писателей и про книги, только последние предстают в своей композиции чем-то вроде кривозеркалья, или зазеркалья (как работа и озаглавлена) национальной истории и национальной метафизики. Остаётся лишь надеяться, что в результате этой небезопасной операции не пропала сама литература, то есть самодостаточный порядок слов.
Отчасти такой взгляд объясняется вышеупомянутым сдвигом общего интереса, но отчасти и причинами не вполне личного свойства.
Когда-то Америку у нас беспощадно разоблачали: дядя Сэм – очень плохой дядя, коварный враг и даже враг номер один. Потом – пропускаю десятилетия – наступили новые времена, утих шум пропагандистской канонады, и выяснилось, что от ненависти до любви действительно только один шаг. А любовь, тем более большая и беззаветная, не рассуждает.
Роман, впрочем, оказался недолговечен, вскоре всё вернулось примерно на круги своя. Америку снова дружно считают супостатом, мстительно возвращая ей слова, некогда брошенные Роналдом Рейганом в адрес Советского Союза, – «империя зла». Кто с пылающим взором и демуленовской страстью в речах повергает Америку в прах, кто с апокалиптическим угрюмством пророчит ей скорый конец. Вспоминается фрагмент из послания, с которым Джордж Вашингтон обратился к соотечественникам, оставляя президентский пост: «Страна, которая лелеет привычную враждебность или привычную влюблённость в другую страну, является в какой-то степени рабом – рабом собственной враждебности либо влюблённости».
– Но, видимо, на это также есть причины…
– Объясняются синдромы разными причинами, питаются из разных источников и укрепляются разными раздражителями. Иногда может быть просто невежество либо небезобидные фантазии. Скажем, Игорь Свинаренко в газете «Известия» в номере от 12 января текущего года объявил, что лично он Америку для себя закрывает. Ну, закрывает и закрывает, ничего страшного, хотя, для чего оповещать об этом сугубо частном обстоятельстве город и мир, не совсем понятно. Впрочем, причины закрытия некоторый интерес вызывают. Их опять-таки немало, вот одна: Игоря Свинаренко очень огорчило, что лекции на кафедре славистики университета Южной Калифорнии читают исключительно евреи. Судя по всему, национальную принадлежность журналист определил по звучанию имён, но вот беда: в Америке евреем считается только тот, кто ходит в синагогу. И потому оказаться таковым вполне может Джон Смит, и, напротив, протестантом-методистом, или протестантом-евангелистом, или католиком, или мусульманином вполне может предстать Айзек Розенблюм. Вопрос свободного конфессионального выбора. А до состава крови никому не должно быть дела.
Но демарши в таком роде – всё же большая редкость. В пределах статистической погрешности. Иное дело – мифы, складывающиеся на протяжении не одного столетия и творящиеся упорно, целеустремлённо, иногда изощрённо.
– Что вы имеете в виду?
– Например, что Америка влюблена в скорость и прогресс, а на традиции, историю, предание ей совершенно наплевать. Влюблена – это точно, но если наплевать, то откуда же тогда этот многообразно являющий себя комплекс исторической ущербности? И почему в финале «Великого Гэтсби», лучшего, как мне кажется, романа об американском феномене, написано, что стремимся-то мы вперёд, а течение сносит наши судёнышки обратно, в прошлое?
А главное, конечно, – страсть к обогащению и бездуховность. Насчёт обогащения, насчёт идола-доллара (которому, правда, как нам авторитетно объясняют, вот-вот наступит каюк) тоже, по-моему, всё не так просто, однако – положим. Пусть идол и пусть каюк. Но духовность? Верно, часть из той сотни пассажиров шлюпа «Мэйфлауэр», что отправился в 1620 году в своё опасное трансатлантическое плавание, шла в Америку ловить и выгодно продавать треску. Но другая-то часть собиралась построить на новых берегах Град на Холме или как минимум разбить делянку Бога. Как же тут без духа?
