Механик исчез. Выяснилось, что адрес его в дивизионе вопреки всем правилам совершенно неизвестен. Прошел слух, что механик внезапно заболел сыпным тифом. Это было в восемь часов, а в восемь часов тридцать минут капитана Плешко постиг второй удар. Прапорщик Шполянский, уехавший в четыре часа ночи после возни с машинами на Печерск на мотоциклетке, управляемой Щуром, не вернулся. Возвратился один Щур и рассказал горестную историю.
Мотоциклетка заехала в Верхнюю Теличку, и тщетно Щур отговаривал прапорщика Шполянского от безрассудных поступков. Означенный Шполянский, известный всему дивизиону своей исключительной храбростью, оставив Щура и взяв карабин и ручную гранату, отправился один во тьму на разведку к железнодорожному полотну. Щур слышал выстрелы. Щур совершенно уверен, что передовой разъезд противника, заскочивший в Теличку, встретил Шполянского и, конечно, убил его в неравном бою. Щур ждал прапорщика два часа, хотя тот приказал ждать его всего лишь один час, а после этого вернуться в дивизион, дабы не подвергать опасности себя и казенную мотоциклетку № 8175.
Капитан Плешко стал еще бледнее после рассказа Щура. Птички в телефоне из штаба гетмана и генерала Картузова вперебой пели и требовали выхода машин. В девять часов вернулся на четвертой машине с позиций румяный энтузиаст Страшкевич, и часть его румянца передалась на щёки командиру дивизиона. Энтузиаст повел машину на Печерск, и она, как уже было сказано, заперла Суворовскую улицу. В десять часов утра бледность Плешко стала неизменной. Бесследно исчезли два наводчика, два шофёра и один пулеметчик. Все попытки двинуть машины остались без результата. Не вернулся с позиции Щур, ушедший по приказанию капитана Плешко на мотоциклетке. Не вернулась, само собою понятно, и мотоциклетка, потому что не может же она сама вернуться! Птички в телефонах начали угрожать. Чем больше рассветал день, тем больше чудес происходило в дивизионе. Исчезли артиллеристы Дуван и Мальцев и ещё парочка пулеметчиков. Машины приобрели какой-то загадочный и заброшенный вид, возле них валялись гайки, ключи и какие-то вёдра. А в полдень, в полдень исчез сам командир дивизиона капитан Плешко».
Про политическую позицию «Сентиментальном путешествии следующее: «Партия была в обмороке и сильно недовольна своей связью с Союзом возрождения.
Эта связь доживала свои последние дни.
А меня в 4-м автопанцирном солдаты считали большевиком, хотя я прямо и точно говорил, кто я».
Кстати, про это время есть другое художественное описание.
Его сделал писатель Паустовский.
Паустовский написал не то роман, не то мемуары «Повесть о жизни». Произведение это загадочное. И в нём мешается выдумка и правда. Например, советскому писателю неудобно признаваться, что он в 1918 году, почти одновременно с Шкловским бежит от большевиков в Киев, и он рассказывает об этом туманно, меняя причины, но сохраняя детали.
Есть в этой книге и рассказ о том, как его призвали в армию гетмана. После первых выстрелов армия разбегается, и Паустовский идёт по городу в шинели со следами погон. Это выдаёт его лучше документов. Но петлюровцы только несколько раз бьют его прикладами.
Исть книга довольно известная, и написана она Валентиной Ходасевич.
Эта художница описывала, в частности, жизнь вокруг Горького в Петрограде.
Это бросок во времени, и я забегаю вперёд. Но история там рассказывается важная.
Там Шкловский заходит к Горьким во время того, как они обедают.
«Горькие» — это круг людей, а не собрание родственников. Валентина Ходасевич пишет: «Еда наша была довольно однообразна: блины из ржаной муки, испеченные на «без масла», и морковный чай с сахаром. Картофель был чрезвычайным лакомством. Ели только то, что получали в пайках. Обменные или «обманные» рынки со спекулянтами еще только начинали «организовываться». Все члены нашей «коммуны», а их было человек десять, были в сборе за длинным столом. Во главе стола сидела Мария Федоровна Андреева, жена А. М., комиссар отдела театра и зрелищ. В тот день неожиданно и тайно у нас появился с Украины приемный сын М. Ф. — Женя Кякшт, с молодой женой. Когда пришел Шкловский, мы потеснились, и он сел напротив Кякшта. Разговор зашел о военных делах на Украине, и вскоре выяснилось, что оба, и Шкловский и Кякшт, воевали друг против друга, лежа на Крещатике в Киеве, — стреляли, но не попадали. Шкловский был на стороне красных, а Кякшт, случайно попавший, — в войске Скоропадского».
Такое впечатленик, что всякий публичный человек, близкий русской литературе, побывал в то время в Киеве и хоть раз пальнул из винтовки. Возможно, в какого-нибудь русского писателя.
Возвращаюсь к Булгакову.
Шполянский-персонаж появляется там ещё раз у памятника Богдану Хмельницкому. Он жив, и рядом с ним его бывшие сослуживцы.
Роль его там важна, и показывает, что как предан гетман, будет предан и Петлюра.
А положительный герой Турбин будет спасён женщиной, у которой жил Шполянский.
Бледный от раны военный врач Турбин, уже влюблённый в эту женщину, спросит, что за фотографическая карточка на столе. И женщина ответит, что это её двоюродный брат.
Но отвечает она нечестно, и отводит глаза.
Фамилия, впрочем, названа.
И сказано, что он уехал в Москву. «Он молод, однако ж мерзости в нем, как в тысячелетнем дьяволе. Жён он склоняет на разврат, и трубят уже трубят боевые трубы грешных полчищ и виден над полями лик сатаны, идущего за ним».
И Турбин, отгоняя догадку, с неприязнью смотрит на лицо Шполянского в онегинских баках.
Шполянский уехал в Москву.
Дон-Аминадо (Д. Аминадо), Аминадав Петрович (Пейсахович) Шполянский (7 мая 1888, Елисаветград — 14 ноября 1957, Париж) — русский сатирик. Автор мемуаров.
Шкловский В. «Сентиментальное путешествие» // Ещё ничего не кончилось. — М.: Вагриус, 2002. с. 165.
Извините, если кого обидел.
19 июня 2011
Время было странное.
Неверно считать, что Революция и Гражданская война отменила мораль.
Действительно, на несколько десятилетий исчезла обязательность регистрации брака, действительно многоукладная страна была перевёрнута и взбаламучена.
Действительно, неуверенность в том, проживёт ли человек ещё месяц или год, не способствует строгости нравов.
Но изменения морали, особенно в городской среде подготавливались минимум двумя десятилетиями уксусного брожения общества.
Серебряный век, и вообще, первая четверть двадцатого века — время обильных мемуаров. Мемуаров, несмотря на опасности для мемуаристов, множество.
Они перекрывают друг друга, иногда спорят, уточняют.
Мемуары сварливы, и ведут себя точь-в-точь, как их авторы.
Поверх этих мемуаров написано множество статей — сначала литературоведческих, а потом и развлекательных.
Оказалось, что Пастернак был прав: остались пересуды, а людей уже нет.
Хочется узнать, кто они и откуда, а развлекательные статьи и книги, давно победившие
