вернусь и буду беречь твои руки.
Честным человеком можно быть везде, но не при закрытых дверях.
Люсик, приходится терпеть.
Пиши мне часто.
Жди ещё ну три недели.
Если дело затянется, то я телеграфирую.
Не мучай себя.
Целуй Василису. У нас, может быть, тоже будет ребёнок.
Дитёнок, мне здесь нечем жить, не материально, а духовно. Я одичалый человек, и мне нужна та обстановка, в которой я вырос.
Целую твоё письмо. Как ты измучена.
А про себя я верю в своё спортивное счастье.
Дома мы опять обрастём интересами.
А тебя я люблю на всю жизнь.
С тобой хорошо.
Целую твои ноги. Желаю всего-всего.
Поцелуй Шимана. Не помогли ему его ляхи.
Папе, маме, детям, Володе привет.
Приеду, вытащу.
Твой Тусик.
…..
Люсик, мы разбиты, и это надо знать, это не тиняковство. Русская интеллигенция разбита.
Но мы отсидимся на мастерстве.
Целую крепко.
Ноги, руки. Здесь Леко Андрев рассказывал про Жака и его штаны.
Извините, если кого обидел.
29 июня 2011
История про переписку Шкловского с Тыняновым
Ю. Тынянову
4 марта 1929
Дорогой Юрий
<…> Я, как и полагается позвоночному и млекопитающему, скучаю, жду тебя. Передай Борису, что он в Гизе считается очень ходовым автором. Торгсектор его любит.
Я устал, по глупости занявшись после «Комарова» разными мелкими делами. <…>
Архаисты очень хорошая книга, ещё не вполне вскрытая даже автором.
Литература вневременна, то есть, она не рояльна, а органна — звук продолжается. И таким образом одновременность причин и следствия, то есть моды сменяются, но продолжают носиться.
«Дон Кихот» одновременен Тургеневу. Об эволюции здесь говорить трудно, так как нет признаков улучшения, вернее, нужно говорить о передвижении системы или движении внутри пейзажа. Изменяются не вещи, а угол зрения. Но и вещи изменяются. Недостаток «Архаистов и Пушкина» — это (методологически правильная) изолированность двух линий, стереометрическая задача решена на плоскости. Может же быть, то, что мы называем архаизмом, и то нечто, что ТВ соей работе вообще не называешь, но противопоставляешь архаизму, — это только частные случаи большой соотнесённости, может быть и не верной.
Вообще, очень хорошая книга. Правильно, что она толстая и стоит 6 рублей.
Мой ремингтон кланяется твоему ремингтону и ждёт от него писем. Для тебя практика.
4. III — 29
Ленинград, Греческий проспект, 15, кВ. 18. Ю. Н. Тынянову.
Б. Эйхенбауму
Дорогой Боря
<…> Я угорел немного от работы. Ученики, они также ошибаются, как и мы, но не так весело. <…>
Не грусти. Не позволяй себе быть очень несчастливым. И пиши непременно. При данном состоянии здоровья лучше всего беллетристику о Волине, о скрипке Бориса Эйхенбаума и молодом Толстом.
Тут нужно немного распустить руку, потерять внутренний стыд. Это теряя для литератора вещь необходимая. Но не пиши слишком отчаявшись, а не то тебя возьмут в штыки, как меня с «Третьей фабрикой».
Вставь в книгу фольклоры института, песни младопоязовцев с историко-литературными пародийными примечаниями.
Целую. Жму твои лапы. Желаю счастья. У нас шёл дождь.
29/III — 29 г.
Виктор
Ю. Тынянову
[Февраль 1934 г.]
Дорогой Юрий
Не видался полгода
Маяковский говорил, что лошади потому никогда не кончают самоубийством, потому что не умеют говорить и никогда не выясняют отношений.
Они, должно быть, говорят, что заняты.
Реки, друг, пресны. Волга впадает в Каспийское море, а Каспийское море солоно.
В реках есть соль небольшая, солёность, которую не чувствует рот. Пресные реки приносят соль в моря. Вода испаряется, соль остаётся.
Наша дружба стара и солона.
Весенняя вода, вода снега не засолоняет рек. Реки солоны осенью.
Многое накопилось, и лучшее в той соли, которую мы сейчас едим, наше литературное несогласие.
Голосом лошади, которая разговаривает, хотя и не должна, могу тебе сказать, что если у меня есть враги, то сегодня они могут спать спокойно, потому что мне так себе.
Я не согласен с тобой литературно.
Со дня, когда мы с тобой встретились, с тобой, я не согласен.
Две нитки ведут, вероятно, в искусство. Ты мыслишь продолжающуюся литературу, ты архаист и архаистом чувствуешь Маяковского, Хлебникова. Работа историков литературы в этом отношении похожа на игру какую-нибудь, скажем, золотые ворта, когда испытывают людей, забирают их в свой лагерь, а потом, собравшись в цепи, смотрят, кто кого перетянет.
Футуристов нет, отношения с ними почти выяснены.
Выйти я могу, посмотреть на друзей, с которыми вместе дрался, нет стоящих, одни мёртвые, другие лёжа, вероятно, играют в двадцать одно.
Здание с колоннами покрывает мою землю, «Академия» издаёт книжки. Классицизм побеждает.
Мандельштам Осип Эмильевич знает, что он враг Хлебникова. Бедный Борис Николаевич это знал.
Твоё издание Хлебникова это скрывает, даёт ложные генеалогии, тушит будущую вражду <…>
[404] Ты был молод и носил корректуры по лестнице, и ты не был тогда хуже, и Мине нужно гордиться тем, что мы сейчас старые писатели, что мы известны и просолены.
Пушкин и Гоголь мне непонятны, но Пушкин сумел остаться ж, хотя он и пытался уйти в историю. Стать Мусиным почти что.
Друг, я не согласен совсем с твоими книгами и знаю, почему их любит моё время, и знаю, что в них хорошее, но не будем же мельчить нашего спора и уменьшать размеры несогласия.
Мы не согласны не потому, что одни из нас хорошие, другие тому, что мы не сходимся размерам плохие, не потому, что одни из журналисты, другие писатели, не потому, что мы по-разному определяем знак между собой и временем, не потому что мы по-разному гостим в наших семьях мы по-разному гостим в наших семьях, а потому что мы разной линии культуры и внутри одной группы, одной формулировки, мы были если не попутчиками, то, скажем, цементом или железом одной конструкции.
И нас разрушило.
Нас мало, и тех уж нет, и Маяковский кончил дружбой с Катаевым. Чужие люди, которые не так, как мы не понимаем друг друга, общеписательская группировка знатных, остров с условными знакомыми, остров Елены, где всё короче прогулки, где ходишь всё меньше, чтобы встречаться только с теми, что согласны, это плен.
Итак, новостей немного. Мне сорок один год, меня сгибали, я разгибался, и душа, как ты понимаешь, поизносилась на сгибах.
Я говорю с тобой редко, преимущественно на улице и говорю вот сейчас.
Ты не прав, снимая путь Хлебникова, его отдельность, делая его судьбу только ошибкой, создавая единый путь, единый способ сдаваться. Кажется, Шпет, кажется, к
