Байрону, на слово крокодил дал примечание, назвавши этого крокодила по латыни.
У тебя, вероятно, нет номера «Взял», книжки 1915 года, я там писал. Это была наша первая статья о наших будущих издателях.
Я люблю тебя, Юрий, люблю твой голос, способ понимать строку и людей. Я не согласен с тобой совершенно.
С собой я тоже совершенно не согласен.
Давать советы, и изменять цвет траура и способы несчастья я не собираюсь.
Я люблю, когда человек не понимает, что пишет, когда человек пишет, как будто случайно, заблудившиеся корабли, которые открывают материки, называют их неверными именами. Они проходят через зелёные от водорослей моря, протаптывают в море тропинку, от тёплой воды, стоялой воды дуют ветры <…>
Ю. Тынянову
[Середина мая 1935 г.]
Дорогой Юрий!
Получил твоё письмо. У тебя такой: от лирической удачи или от геродотовского плача над разбитым кувшином рядом со смертью, через ощутимое умение к умению неощутимому. Освобождение от монологичности — это задача всей нашей эпохи. Худшая монологичность — монологичность жаобная.
Она же ироническая. <…>
То, что я назвал, и то, чего боятся сейчас и на Западе, вероятно, попытки отделаться от монологичности.
Кино болеет сухоткой сюжета, отсутствием сбитых ходов, поспешностью.
Люди суетятся в искусстве, боясь наскучить читателю. <…>
Я работаю сейчас при сочувствии Ираклия Андронникова, которого, однако, хочется мне втянуть в неимитационную жизнь над «Портретом» Гоголя. Темы о художниках-портретистах, вообще тема о художниках, первых разночинцах нашей культуры, темы ранние. <…>
Я читаю переписку Гоголя с друзьями, там есть очень серьёзное реальное представление действительности.
Гоголь борется сперва против раннего умения, потом против неправды.
Желаю тебе сорокалетнего счастья, которое состоит в долгом китовом вздохе, сделав который, уходит кит в гости к рыбам, якшается с ними, разговаривает, пишет в уме, потом выплывает для нового вздоха и прополаскивает рот фонтанами.
В саркофагах из красного дерева сухим и мокрым тлением тлеют многие наши литсовременники.
Я же трачу себя, иногда на то, что пишу углём в трубе и приписываю примечания на воде вилами.
Мой Марко удался, но он монологичен. <…>
Кланяюсь всем — Борису, иже труждается, и примечательному Оксману, который так конопатит Пушкина примечаниями, что скоро забудет себя, и даже человеку, которому ты не передашь поклон — Томашевскому, великому компилятору.
Ещё кланяется тебе громкоговоритель с Кропоткинских ворот, который три дня пел такие оперы, что я чуть не влюбился.
Ночью у нас пускали фейрверх за домом, днём пускали людей в метро. Метро внутри всё каменное, коридоры в нём кафельные.
Нам нужно встретиться весною. Мой совет: приезжай ко мне с Борисом. У меня есть ванна с горячей водой. Стены набиты книгами, неупоминаемыми, почти совсем нет книг о книгах.
Мы сидели бы, разговаривали бы, вспоминали бы о Пушкине, Тредьяковском, Романе Якобсоне, Маяковском, Поливанове и опять об Александре Сергеевиче
[405]
Я думаю о Бальзаке и написал за этот год не меньше сорока листов, из которых 30 лежат в цензуре.
Я читал газеты в этом году за десять лет. Говорил мало.
Очень скучаю о тебе и Борисе.
Ты Пушкина так и веди, это удалось, это не рукопись. Это не может вызывать крика восторга, между прочим, потому что это неукрадываемо. Может быть, Александра Пушкина надо делать ещё менее гениальным. Замечательно в «Кюхле», которого надо написать второй раз как портрет, замечательно то, что там неизвестно, кто станет Пушкиным.
Это очень трудно, но, может быть, это можно сохранить.
Может быть, дать рождение стиха вне поэта и этот вечный спор географов, которая река — приток.
Итак, не скучай. Живи в Петергофе, говорят, у вас покрасили фонтаны? И до чего-то люди дойдут!
Ю. Тынянову
[Нач. марта 1936 г.]
Дорогой Юрий!
Получил твоё письмо, рад ему <…>
Я Пушкиным занимаюсь и с романом твоим ещё более согласен, чем был согласен раньше <…>
Не виделись мы по году, ты уехал, а я грущу. И «Цукерброд не лезет в рот», Хлебников похож на черновики Пушкина.
Не забудь, лечась, хоть немного увидеть Францию, это обновляет сердце, изменяет ассоциацию. Пушкин умел это, правда, делать, путешествуя по комнате. Для нас Царское Село, ныне Детское, — дача, как была, так и осталась, а для него это история культуры, система мифологии.
Настоящий же мир обновляет сосуды мозга.
Как жалко Павлова.
Как будто в Ленинграде Нева стала мельче.
Жму тебе твои лапы.
Не изучай Париж и парижанок только издали, это неправильный метод.
Что делает Лувр, кстати сказать? Венера Милосская действительно существует?
Кланяйся Джоконде, если она хороша <…>
Ю. Тынянову
[весна 1936]
Дорогой Юрий!
Письмо твоё получил. <…>
Я по-прежнему для грустного весел, для толстого хорошо хожу и хорошо работаю для всякого.
Как твой Пушкин? Плохо приготовляют к юбилею. Пушкинисты не умеют с ним справиться и знают не то, что надо знать. <…>
Был в Ленинграде, никого по делу не видел и удивлялся такому невероятному у себя отсутствию интереса.
Встречался с Бабелем.
Горький болен, сидит перед столом, на котором лежит подушка с кислородом и пишет «Клим Самгина». Ему надоело болеть и ему нравится Мальро, который Арагона не любит и я не люблю. А ты люби, кого хочешь.
Если умеешь ли если сумеешь, то живи полегче, повеселее, посмотри, что там есть в новой французской литературе.
Прочёл, наконец, Джойса в переводе. Я понимаю, что это такое. Но это основано на индукции литературы. Она и ведёт этот сон, связывает его. Мне не завидно. <…>
Дружу с Эйзенштейном, он монтирует картину.
Целую тебя, желаю тебе счастья. Купил «Путешествие в Тавриду», «Литературные листки» Булгарина.
Ю. Тынянову
Дорогой Юрий,
<…> Настроение у меня, как ты понимаешь, плохое, нашего старика мне жалко.
Шли к Донскому монастырю смутным стадом через Москву, милиция ехала двумя линиями, шла пехота связным новым шагом. Мы то грустили, то забывали.
На кладбище Донского монастыря темнота, белые свежевымытые амуры и журчит вода.
На Никитской дом старика уже разорён.
Я со стариком, ты знаешь, был в ссоре, но я его и сейчас люблю. <…>
Я начинаю опять писать, привыкаю, начинаю писать теорию романа, пока начал читать. Приеду ненадолго недели через две. <…>
С Эльзой помирился, говорил с Арагоном, принимал их в «Метрополе» с кавказско-московским добродушием, что, как ты знаешь, я делать умею.
Не будем же времени верить, не будем слишком много вспоминать, будем жить надеждами, надежда — память о будущем.
Дай Пушкину руку, вы дружны, пройди по чужой
