Самодеятельные фантасты не читали классиков жанра (фантасты для вящего подкрепления своих позиций в литературе любят говорить, что и Гоголь был фантастом, и Свифт, и Грин, конечно).
Ну, и они не читали собрания сочинений Грина. Дело житейское — это было уже следующее за советским поколение, то, которое читало Прачетта, но путалось в трех Толстых. Тут дело в том еще, что это один из ранних рассказов Грина, в котором нет всех характерных для него топонимов типа «Зурбаган», по которым он легко вычисляется. Ну, так оттого я его и выбирал — к тому же, он идеально совпадал с темой конкурса (а это предполагает, в глазах других конкурсантов, что рассказ пишется здесь и теперь).
Второй вывод несколько интереснее — при дегустации вслепую мало кто может отличить тексты разных авторов тексты. Положи вслепую малоизвестные стихи Пушкина и Бенедиктова — и неизвестно, что получится. Впрочем, теперь можно и известные уже. Такие эксперименты проводились и раньше — остряки слали Блока в литературные журналы, особенно провинциальные, и получали неизменный совет: «Нужно больше работать». Но и более того — кто сказал, что сложившаяся система авторитетов во всём непоколебима?
Третий вывод, вернее, третья тема интереснее всего — как мы определяем качество неизвестного текста. Тут налицо то, что образованные люди называют «эпистемологической неуверенностью».
И вот, за какие спасительные соломины хватается в этом случае Простой Читатель, может дать нам много поучительного и полезного.
По прежним лекалам
Революция гвоздиков.
Восстание винтиков
и мятеж шурупов.
Нужно сказать, что отношение к самодеятельной литературе в нашем Отечестве было разным. Вот, к примеру: «На многих предприятиях были организованы литературные кружки. Совместно с ВЦСПС в 1930 проведен был призыв ударников производства в лит-ру», — сообщала нам (в статье «РАПП») Литературная энциклопедия образца 1935 года. Результаты этого явления были вполне предсказуемы — ничего особенного ударники не написали, но создали много текстов: «Так, призыв ударников в лит-ру дал большие результаты на очерковом фронте (очерки Тарасевича, Салова, Михайлова и др.). Очерки Жиги “Думы рабочих”, “Новые рабочие” развернулись из рабкоровских заметок. Глубокое знание рабочего быта, внимание к изменениям, происходящим в быту и в психике рабочего, делают, по словам М. Горького, очерки Жиги “живой книжкой”» — продолжает всё та же энциклопедия, но уже в статье «Очерк».
Тут и происходит известное разочарование, которое, в свое время, посещало людей, что хотели перевести в книжный формат интернет-литературу.
Перед ними ширилось огромное море букв, они видели в нем романные течения и быстрые волны рассказов, но прямого экспорта не получилось.
Представление о народном творчестве как о тайных пещерах, полных смарагдов и адамантов, — только достань их и передай людям, так озолотишься, — оказалось неверным.
Ничего в этом море просто так не существовало и товарного вида не имело.
Ну и никакая литература им не приросла.
То есть, литература классического вида.
Лучшие из «ударников» стали просто советскими писателями, вошли в структуры Союза писателей и растворились в общем потоке.
Меж тем, именно читать путевые очерки здравомыслящих людей, кулинарные рецепты и размышления о жизни оказалось куда интереснее, чем вновь воспроизводимые по классическим лекалам романы.
Так журналистика победила литературу — да и, собственно, стала литературой.
Один добрый мой товарищ прочитал, что при инсультах функции пораженных участков мозга частично принимают на себя участки, которым эти функции обычно не свойственны. Из этого он выводил, что у нас в Отечестве с журналистским словом произошло то же самое: функции общественно-политических СМИ исполняют, как умеют, журналы, придуманные для того, чтобы с жаром обсуждать подобающую ширину галстуков и потребное количество прислуги. Я с этим не согласился — по-моему, у нас нет ни тех, ни других журналов. Советы GQ в области одежды для большинства его читателей бессмысленны (точь-в-точь, как советы по выбору и носке космического скафандра, а мнения «Известий» в области политики не нужны ровно в той же степени).
Товарищ отвечал мне, что GQ может сказать что-то остроумное про политику, а «Известия» — взять толковое интервью у модельера.
Меня он не убедил — все-таки категория «остроумное» для меня предполагает бόльшие ожидания. Я бы настаивал, что ленты социальных сетей — вот медиа. А статьи в журналах (бумажных или сетевых) — те, что служат поводом к разговору, — не более чем иначе оформленные посты и статусы.
Но, возвращаясь к теме: ни оргнабор (организованный набор ударников), ни набор рублем литературе удивительно не помогли.
В этом — какое-то Божье провидение, и других объяснений нет. Вольный ветер литературы, то есть сочинение историй, что должны забавлять или печалить людей, веет где хочет, и всё происходит как и прежде. Более того: совершив круг, всё возвращается к прежнему, доконтрактному существованию литературы — то есть, к временам допушкинским, когда рукопись было продать сложно, а жить с этого — и подавно.
И даже — к еще более древним временам, когда текст рассматривался как общий, не авторский, а вольность сюжета дополнялась фантазией переписчиков и пересказчиков.
Итак, «народная литература» — не какой-то кардинально новый тип письма, а народное желание создать структуру, аналогичную уже существующей, но только включив в нее создателей, а не участников прежней структуры.
Путь наверх
если бы дактилю
два слога в анакрусе,
так был бы анапест
Меня занимает вопрос о том, как из хтонического моря народной литературы выбирается писатель.
Это хороший многозначный глагол — потому что новый писатель действительно выбирается на берег как земноводное и, одновременно, он выбирается какой-то внешней силой, потому что самостоятельно выбраться на берег традиционного Общественного Контракта он не может.
Выбирается он издателем.
Этот механизм хорошо описан, тут нет никакого противоречия с вольным ветром литературы — это параллельные движения. И история недавних лет подарила нам несколько блестящих примеров того, как издатель вкладывает в сравнительно связный текст полмиллиона долларов, и возникает писатель. После этого писатель становится теле— или радиоведущим, а его прежняя книга — чем-то вроде кандидатской диссертации, которая есть, но которую никто не читает.
Точно так же, как светская дама или состоявшийся теле— или радиоведущий пишет книгу, и она является аксессуаром — чем-то вроде перчаток или галстука-бабочки, без которых неловко выйти в свет.
Они смыкаются.
И в том, и в другом случае книга оказывается некоторым испытанием, после которого субъект имеет право на высказывание.
Право на высказывание — вот главные слова.
Ведь бóльшая часть писателей именно что хочет высказаться — в эссе, интервью, заметке или лучше — колонке.
Идея народной литературы имеет в своем основании мысль о том, что
