Я как-то в Швейцарии увидел рекламу и был потрясен. Тогда я понял разницу в их и нашем восприятии жизни. На огромном щите – крупно лицо глубокой старухи, мало того что с морщинами, так еще и с жуткими каким-то язвами. Зрелище ужасное, просто передергивает. И подпись: «Жертвуйте, кто сколько сможет, в Фонд помощи больным проказой».
И такой плакат висит в центре Женевы! Огромный, на видном месте! Невозможно представить себе такую рекламу в центре Москвы… Потому что в 14 лет человек ненавидит тему старости, его не волнует проблема здоровья – «пусть эти старые лузеры сами думают о своих болезнях!». У нас, наоборот, на одном из популярных сайтов висит реклама с чьим-то шутливым афоризмом: «Если у вас плохое здоровье, думайте о чем-нибудь другом».
Послушаем радио – то же самое. Песенки – про девчонок, про пляжи, танцы и бухло, все зажигают. А на взрослом Западе что? Включаешь FM – а там на каждом шагу классика, фолк, джаз, опять классика. А у нас – какой может быть фолк?! У нас идет попса молодежная. Мы пришли на дискотеку, тут девчонки и бухло. Ну блатняк еще.
– Подожди, это ты говоришь про аудиторию…
– Но как писать для этой аудитории? Приходит молодой журналист, спрашивает: «Как писать заметку?» А ему говорят: «Пиши как все! Мы что, учить тебя будем, здесь не журфак!» Он и пишет как все, как в рекламе, как в телевизоре. То есть рассчитывая на интеллект четырнадцатилетних. Иначе ему скажут: «Забери свою заметку и выброси!»
Мы работаем в этих предложенных нам обстоятельствах. Кто совсем уж без совести – тот использует прослушку или пишет в «желтую прессу» о том, как спариваются артисты.
– Значит, все-таки у журналиста должна быть совесть?
– У него есть возможность писать все, что угодно, и не идти против совести! Есть выбор! Хочешь – иди, хвали власть. Хочешь – наоборот, ругай, пока еще есть оппозиционная пресса. Хочешь – иди в «желтую прессу». А хочешь – пиши о том, есть ли жизнь на Марсе. Слава Богу, пока у нас есть много разных СМИ, которые по-своему развлекают предполагаемого читателя.
– А цензура? Лично ты сталкиваешься с цензурой?
– Я от цензуры как-то особенно не страдал. В советской прессе все-таки можно было написать что-то между строк; кому надо – тот понимал. Сейчас у меня какая цензура? Даю своим собеседникам визировать подготовленное к печати интервью. Если уж не могу обойтись без какого-то факта, пытаюсь их убедить, что это должно остаться. Бывало, вычеркивали самое для меня важное и интересное, предлагали вписать что-то сладкое. Тогда я просто выкидывал текст и забывал про него.
– Скажи, журналистика – героическая профессия?
– Как всякая другая. Один врач скажет: «Ну, плохо вам, а мне сейчас лень к вам. Давайте завтра…» А другой ночью встанет и пойдет, потому что его позвали на помощь. Или с ментами еще можно сравнить. Один бабло рубит с кавказцев ни за что ни про что, а другой идет под пули, бандитов ловит за 300 долларов в месяц.
– Еще тема – табу в журналистике. Вы, кажется, с Кохом в «Ящике водки» обсуждали: ты журналист, ты узнал, что наш Генштаб завтра войну соседу объявит, ты напишешь об этом в газету или нет?
– Я?
– Ты.
– Я не напишу. Помнишь, была такая рубрика в старых газетах? «Журналист меняет профессию». Вот Познер в том мысленном эксперименте, который мы с Кохом обсуждали, предлагал журналисту немножко поработать шпионом, причем даже не своим, а вражеским. Шпионов, которые выдают противнику планы Генштаба своей страны, обычно расстреливают. Познер готов был к такому «гонорару»?
Но в чем-то Познер прав. Все-таки бывает этика общечеловеческая, а бывает профессиональная. Помнишь, была дискуссия – Венедиктов с Лесиным спорили, простительно ли журналисту иметь свою профессиональную этику. Лесин говорил, что нет. Этика будто бы для всех одна – общечеловеческая. А Венедиктов спорил. Он говорил: «Представьте себе, вы видите, как посторонний мужчина лезет к вашей жене прямо в причинное место. Вам ведь это не понравится?» – «Не понравится». – «А если этот мужчина гинеколог? Тогда можно. Значит, все-таки есть особая профессиональная этика?» Я считаю, что в тех дебатах Венедиктов одержал убедительную победу и отстоял наше право на нашу профессиональную этику, которая сильно отличается от общечеловеческой. Не надо судить журналистов как простых граждан.
– Но есть ведь простой человеческий суд. После публикации люди или подают тебе руку, или не подают.
– У нас, увы, вопрос так редко стоит, поскольку у четырнадцатилетнего хулигана очень расплывчатые представления о том, что можно, а чего нельзя.
– Геннадий Бочаров, наш с тобой старший и уважаемый товарищ, говорил когда-то (мы еще студентами были), что он достиг такого уровня профессионализма в общении, что за 15 минут может начать говорить на одном языке хоть с академиком, хоть с уголовником. Ты способен к тому же?
– Иногда получается. И объясняю это следующим образом из кибернетики. Там важно, чтоб был обмен сигналами между частями системы. Допустим, толщина слоя метр, а сигнал гаснет через полметра. Если приемник (в нашем случае журналист) расположен на самом верху (где академики, мудрецы, аристократы духа), он поймает сигналы, которые идут максимум с середины слоя (от инженеров). Если журналист внизу, с бомжами и гастарбайтерами, – он не поймет академиков. Например академик Сахаров был не понят колхозниками. А Черномырдин, который прошел путь от пролетария до вельможи, мог и с рабочими матом объясниться, и с министрами говорил на понятном языке. Так и мы с Бочаровым; простые ребята с Донбасса, но и в верхах повращались, и простую жизнь повидали, и на частных самолетах с хозяевами жизни полетали. Мы как Черномырдин: в середине пирога находимся. И можем с разными людьми говорить понятно.
Точно так же надо и писать, по тому же принципу: чтоб и до верхов доходило, и до низов. Журналист должен писать, грубо говоря, для лохов. Если он вздумает писать о математике для математиков, то это просто никто не напечатает, не говоря уж о том, что не прочитает. Для этого есть узкопрофессиональные издания с микроскопическими тиражами, которые по своей сути прессой не являются, это научные сборники. Журналист по своей сути – это дилетант, пусть смышленый и одаренный, но дилетант, который ясным языком говорит для дилетантов.
– Тебя не угнетает чувство, что ты жил-жил, но как был дилетантом, так и остался?
– Сократ, помнишь, что говорил?
– Что он говорил?
– Он говорил: «Я знаю только то, что ничего не знаю. Но другие не знают даже этого». Но не в том проблема, что они не знают даже этого, а в том, что они думают, что знают.
– По-моему, вторую часть фразы придумали уже позже.
– Может быть. Но это ничего не меняет. Главное – это очень точное замечание. Я помню, мы спорили с Немцовым, когда он был большим политиком, и он мне говорит: «Вы, журналисты, щелкоперы легкомысленные, а я вот политик – это серьезно, ответственно. Вот вы чем занимаетесь? Ходите, вопросы задаете, как дети – „Почему? Почему?“; на это много ума не надо. Спрашиваете, а ни за что не отвечаете. А мы, политики, даем ответы. Вот это круто, по-мужски!»
И меня это смутило. Я долгое время думал: что это мы ерундой занимаемся? Но потом вспомнил Сократа. Он объяснял: все, что он делает, – это задает вопросы. Да, всего лишь задает вопросы! Так это ж чистейшей воды журналистика! Так вот мне кажется, все-таки круче быть Сократом, чем политиком, у которого к тому же проблемы с электоратом.
– Дилетантом быть не стыдно, если ты не пытаешься умничать.
– А я не Академия наук, я не обещал вам всего знать!
– На твой взгляд, в журналистике есть профессиональные болезни?
– Конечно. Когда журналисты думают, что они сильно умные, – это тяжелая болезнь! Некоторые думают, что если с ними соглашаются разговаривать солидные люди, даже президенты и короли, то они – ровня. Но с тобой говорят не потому, что ты сильно умный, тебя пропустили не по удостоверению академика, а по пресс-карте, ты всего-навсего звено в потоке информации. Если возвращаться к сравнению Венедиктова, то юная малознакомая красавица дает тебе залезть в причинное место не потому, что ты круче Алена Делона, а потому что ты доктор, ты делаешь свою работу, за деньги. Не все журналисты это понимают.
– Кого из наших коллег, из сегодняшнего призыва, ты читаешь и искренне уважаешь? Не по дружбе, а по профессии.
– Я вот обнаружил когда-то Диму Соколова-Митрича. Читал-читал, потом познакомился. Он настоящий фанат нашего ремесла. Читаю Андрея Ванденко; мы с ним на одном поле, делаем интервью с великими, и мне интересно, как он работает. Много людей делает интервью, но вот именно его я для себя выделяю. Диму Быкова читаю, большой профи. На мой взгляд, как репортер он куда интересней, чем как поэт и писатель. Лидия Маслова пишет про кино очень смешно, цинично, неожиданно. Еще почитываю Аленову, она все время ездит в Чечню в укор мужикам – и вдобавок пишет не только смело, но и складно. С постоянным интересом читаю то, что пишет Виталий Найшуль. Умен до безобразия! Титан просто. Кстати, это лично он придумал ваучер. Еще Марк Эймс, главный редактор англоязычной московской газеты Exil. Ярко выступает, хлестко, при этом не стремится показать себя умным и красивым, а режет правду-матку. Находит много позитива в русской жизни, такого, на который у нас глаз замылился. Жалеет американцев, которые не додумались до сих пор переехать в Москву. Хороши статьи Александра Проханова, моего товарища; люблю пить водку с талантливыми людьми, даже если не разделяю их политических взглядов.
