Анатолий Гелескул. О Марии Петровых
Неловко разговор о русском поэте начинать с его переводов, и все же приведу один — и не потому, что считаю его лучшим. Печать личности Марии Сергеевны Петровых, при сознательном и полном подчинении подлиннику, лежит на многих ее переводах, но в этом, мне кажется, проступило и что-то биографическое.
Он каменный, железный — все, как в давнем
строении прадедовских времен,
и лишь дверной проем заложен камнем —
из дома нету двери на балкон.
Бродяги здесь под крышею квадратной
спасаются ночами от дождя,
через года разлуки безотрадной
нечаянно друг друга находя.
Любой из нас его не замечает,
рассеянной заботой поглощен.
Хозяева и не подозревают,
что за стеной их дома есть балкон.
(Атанас Далчев «Балкон»)
Этот притягательный образ — заброшенного тайника — возникает при мысли о Марии Сергеевне как метафора ее судьбы, литературной и не литературной (по крайней мере в ту пору, когда мне посчастливилось узнать ее, — в конце 60-х, еще до выхода ее прижизненной книги).
Хозяева действительно не подозревали либо, заметив, принимали за что-то другое. Поэзия Марин Петровых тогда существовала как-то замурованно — не явно и не подпольно, а в ином, четвертом измерении, доступном лишь для считанных друзей. Вообще друзей было много, и, наверно, очень разных, но те, кого я знал, действительно были людьми бродяжьего склада, вольными и неприкаянными, менее всего благополучными, нередко обреченными. Одни становились изгоями, другие — изгнанниками или гибли. Погиб Анатолий Якобсон, любимый ученик и человек для Марии Сергеевны родной. Он был последним в ее долгом поминальном списке. Через год не стало и Марии Сергеевны.
В ее прижизненную книгу вошло далеко не все, а после нее Мария Сергеевна за десять лет не напечатала ни строки. Неизвестные стихи прозвучали на вечерах ее памяти, но очень немногие. И нельзя сказать, что сегодня все обстоит иначе. Еще не все ее стихи дошли до поэтов, о широком читателе не говорю.
Однако не я один помню первое впечатление от той давней, ереванской книги: это немногое — классика. Уже классика, хотя и типографская краска еще не просохла. Звучит восторженно, но время подтвердило трезвость оценки. У стихов, которые не слишком уклюже называют «классическими» и которые проще бы назвать настоящими или живорожденными, есть общая природная черта. Они живут и меняются для нас. Это не плоская поверхность, которая блестит или тускнеет — и только. Они растут как деревья, и всякий раз их видишь по-новому и, хочется думать, зорче.
Сегодня я читаю стихи Марии Петровых иначе, чем десять или двадцать лет назад. Отчасти потому, что меняюсь сам; отчасти потому, что до сих пор еще не знаю всего ею созданного. Но прежде всего — потому, что это стихи живорожденные.
Мне кажется, внутренний строй поэзии Петровых — мелодический, одноголосый. Может быть, близкий русской песне и народным плачам. И есть мелодические повторы, которые возникают в ее стихах, исчезают и возвращаются как вариации. Они настойчивы, но не сразу узнаются. Иногда ловлю себя на том, что прежде для меня разрозненные или невнятные звуки складываются в мелодию настолько новую, что невольно спрашиваешь — да верно ли слышал тон? Может быть, и верно, но дело в том, что мелодия — не отдельное стихотворение, не его рисунок. Она проходит через всю жизнь поэта.
Такими разрозненными нотами для меня долго были рассыпанные по стихам Петровых понятия, для нее ключевые, — правда, несвобода, немота, речь. Возможно, ясность почерка притупляла читательское зрение. Мария Сергеевна не любила недомолвок. Мне кажется, она не признавала за собой права ни на поэтические заблуждения, ни на поэтические блуждания, тем более — на их демонстрацию. Думаю, даже не доверяла их бумаге.
Однажды в разговоре о чьих-то стихах — помнится, нехитрых, но для интересности запутанных — Мария Сергеевна обронила:
— Я все-таки люблю, когда пишут прямо.
Такую мысль не сразу принимаешь, поскольку не сразу понимаешь. Что значит прямо? Понятно? Но Хлебников прав: «Вывески понятны, но это не поэзия…»
Говорилось, конечно, о другом. Пастернак называл это «прямым назначением речи»: «Настойчивость сказанного, безусловность, нешуточность».
У Марии Петровых не часто звучат поэтические обеты. Вот один из них:
…Но либо молчание, либо
Лишь правда, а мне до нее не дойти.
И другие такты той же мелодии:
Пускай душа забита,
А все-таки жива.
Пусть правда позабыта —
Она одна права.
…и от правды ни на волос
Не дозволишь отступить.
И, наконец, законченная мелодическая фраза:
Какая во лжи простота,
Как с нею легко,
А правда совсем не проста,
Она далеко.
Ее ведь не проще достать,
Чем жемчуг со дна.
Она никому не под стать,
Любому трудна.
Трудна всерьез, настолько, что даже говорить о ней без тени дидактики, взывать к ней без тени ханжества трудно и дано немногим.
Мне кажется, эти стихи созвучны убежденности Пастернака: «Неумение найти и сказать правду — недостаток, которого никаким умением говорить неправду не покрыть». Это написано в 1922 году, когда провинциальная девочка Мария Петровых вряд ли подозревала о существовании поэта, который станет для нее одним из любимейших. Но по мере того как она взрослела, найти правду делалось все трудней, а сказать ее — все опаснее.
Есть у Петровых стихотворение: «Одно мне хочется сказать поэтам: „Умейте домолчаться до стихов“». Дидактика, правда, редко достигает цели, да и мало кто следует добрым советам. Но стихотворение звучит как разговор с собой и по-своему высветляет молчаливый путь Петровых, ее особую судьбу.
А вот голос уже самой судьбы:
Во мне живого места нет,
И все дороги пройдены,
И я молчу десятки лет
Молчаньем горькой родины…
Вспомним, что молодость Петровых и расцвет сил пришлись на 30-е годы, потом была война — годы горя, общности и надежд, и снова все повернулось по-старому, «А время шло, и старилось, и глохло…» Одна из личных драм, запечатленных в поэзии Петровых, — это драма художника.
Здесь не хотелось бы упрощать и политизировать. Мне, повторяю, кажется, что природа поэзии Петровых — мелодическая и стихи, как песня, рассказывают не событие, а судьбу. Думаю, отношения Петровых с миром вообще строились на разных уровнях. Была действительность высшего порядка — искупление, страдание, душа. Не душевность, а душа, тяжкий и грозный дар, который огромней ранимого и смертного человеческого сердца и требует человека целиком: ввериться ей — самоотречение, изменить — самоубийство. И стихи об этом —
Бескрайна душа и страшна,
Как эхо в горах… —
полны магической силы.
Или, казалось бы, совсем другое. Помню, как однажды у Марии Сергеевны тоскливо вырвалось:
— Господи, как же хочется дождя! Нет и нет… Не будет урожая!
Так странно это прозвучало душным московским вечером, на московском дворе. Где он, урожай? Кругом асфальт, не то что земли — даже пыли нет. «А там, во глубине России..» — для нее это «там» было реальностью, смыслом, бытием.
И была реальность уже другого порядка, двусмысленная. Помнится, когда американцы долетели и Армстронг прыгал по Луне, у меня, как и у многих, сердце тоже подпрыгнуло — се человек! А Мария Сергеевна грустно сказала:
— Вот и Луну осквернили…
Кому-то покажется забавным, но сказано, боюсь, провидчески.
Молчание Марии Петровых, определившее ее творческую судьбу, неоднозначно. В нем можно расслышать и ахматовское:
…просто мне петь не хочется
Под звон тюремных ключей, —
и тютчевское: «Как сердцу высказать себя?»
Мысль изреченная есть ложь, а ведь искусство, по Пастернаку, — это умение сказать правду. Буквально абзацем выше у него стоит: «Единственное, что в нашей власти, — это суметь не исказить голоса жизни, в нас звучащего».
Не солгать перед жизнью было заботой Марии Петровых в поэзии, да и вне ее. Подолгу и, как мы знаем из ее стихов, мучительно вслушиваясь в свое молчание, она ждала, когда вся ее жизнь скажет за нее. А на много ли откровений хватает одной человеческой жизни? Не на сорок же сборников! Права на иные стихи, не продиктованные судьбой, Мария Петровых за собой не признавала.
