За австрофильство
На днях арестованы 40 человек с председателем общества скорой медицинской помощи докт. Завадским и членом центрального обывательского комитета прис. пов[еренным] Дзевульским. Арестованным предъявлено обвинение в австрофильстве. ("Варшавское Утро").
Относительно польских легионов произошло нечто прямо невероятное. Представьте себе, является ко мне полковник [Горгинский] с бумагами. В одной из них, за подписью лиц из штаба Юго-Западной армии {так в документе: имеется в виду Юго-Западный фронт}, говорится по пунктам, что [зауряд]-полковнику такому-то с разрешения Верх[овного] гл[авнокомандующего] и командующего Юго-Зап[адной] арм[ии] ген[ерал]-ад[ъютанта] Иванова разрешается формировать польские легионы из лиц только польской национальности, командный язык — польский, офицеры поляки, и что легионы будто всех трех родов оружия, и высшие командные соединения будут под начальством лиц, перечисленных в бумагах, а общее руководство по формированию поручено Польскому национальному комитету. Другая бумага гласила, что разрешается в соборе Св. Яна в январе освятить для этих легионов хоругви и что легионы будут присягать под этими хоругвями на польском языке, причем показал мне присяжный лист, точный перевод нашей присяги, причем перевод засвидетельствован полковником из штаба Иванова. Я у него взял эти бумаги, говоря, что они ему теперь не нужны, и посоветовал съездить к Иванову в штаб, ибо тут, говорю ему, есть недоразумение. Да, вот забыл прибавить, что в бумаге было сказано, что в легионы поступают все новобранцы 1915 года [из] губерний Царства Польского.
Недоразумение вот в чем. Вы, конечно, знаете, что в армии есть знамена, а не хоругви, и знамена жалуются Государем Императором. Присяга же происходит не под знаменем, а в присутствии знамени. Присягают же перед крестом и Евангелием. Что же касается легионов, то по общему принципу единства армии могут быть только польские дружины государственного ополчения, формирование коих идет общим порядком уездными польскими начальниками.
Немедленно я написал Алексееву, нач[альнику] шт[аба] Иванова, что мы старые знакомые, а потому позволяю писать Вам совершенно откровенно. Польские легионы в том виде, как Вы разрешили их формировать, — [это] походит на восстановление польской армии, а так как это вовсе не входит в виды правительства, то Вас могут обвинить в создании польской армии. Кроме того, нахожу совершенно недопустимым поручать формирование этих легионов Польскому национальному комитету, который, между прочим, не существует как таковой, а есть лишь группа лиц польской знати. Формировать воинские части должны уезд[ные] воин[ские] нач[альники], и может быть сформировано лишь госуд[арственное] ополчение и ничто другое. Между тем явившийся ко мне [зауряд]-полковник был в форме полковника, и на погонах золотом вышиты латинские буквы "P. L.". О том же я написал и в Ставку. Главное, что поляки вовсе не желали этих легионов, им это скорее навязали, а отнимать — конечно, может вызвать неудовольствие.
Относительно общей программы, то я получил точные инструкции от Его Величества и, главное, просил во вступительной речи упомянуть, что воззвание Верховного гл[авнокомандующего] остается в силе и как база моей деятельности. В деталях моей речи я просил разрешения, говоря о Польше, сказать "губернии Царства Польского", а не Привисленский край. Выражение "губ[ернии] Царства Польского" находится в законе и часто повторяется. Сказать же "Привисленский край" — это ложка [дегтя] в бочке с медом. Выражение для поляков обидное. Государь согласился с этим, и теперь всюду будет сказано "губ[ернии] Цар[ства] Польского". Речь моя была одобрена всеми министрами и Верх[овным] гл[авнокомандующим].
Приехал я в Варшаву и с вокзала проехал прямо в собор. Местный владыка лично в соборе меня не встречал, а прислал викарного епископа. Отслужил молебен Свя[тому] Александру Невскому, не знаю почему, могли бы по крайней мере Свя[тому] Николаю, ежели не хотели Государю. Зато в католическом соборе был сам местный епископ со всем духовенством и масса народу. Он меня приветствовал краткой речью, в которой выразил надежду, что я отнесусь с любовью к многострадальному польскому народу. Затем отслужили молебен о здравии Государя. После этого состоялись приемы в замке. Один только не приехал, это наш епископ Николай.
Когда я к нему заехал с визитом, то, как говорят, он хотел сперва меня пастырски благословить. Ну, это, конечно, не так. Он, между прочим, явно против слов воззвания Верх[овного] гл[авнокомандующего]. Я ему заметил, что это воззвание опубликовано с ведома Государя, который и желает провести все, что там сказано, а потому нам, русским, здесь следует поддерживать волю Государя, а кто не желает это делать, тому лучше не служить в этом крае.
"Ну конечно, конечно, само собою разумеется", — ответил он мне. Понял, в чем дело, и сразу круто повернул.
Был потом у католического епископа. Подтвердил ему, что вопрос о веротерпимости будет проводиться широко, но что я надеюсь, как веротерпимость с нашей стороны, то такая же веротерпимость должна быть к православной религии и со стороны католического духовенства. И, главное, я надеюсь, что, пользуясь этой полной веротерпимостью, я не увижу пропаганды со стороны католического духовенства. В этом случае всю власть, мне данную, а она огромна, я приложу к прекращению пропаганды и надеюсь, что вы дадите подчиненному вам духовенству соответствующие указания и не дадите мне повода с сожалением применять эту власть. Ну, это старик умный, понял меня отлично, и с ним дело пойдет на лад. А вот с нашим это трудно будет. Поговорю с обер-прок[урором] Св[ятейшего] Синода Саблером. Надо решить, как ему быть, а то он ни в собор, ни в замок не является. Мне лично, конечно, безразлично, но положение, мною занимаемое, не допускает этого, а главное — католическое духовенство ведет себя так корректно, и это сравнение говорит не в пользу нашего духовенства.
Приезд Государя в данное время я считаю несвоевременным. Не говоря уже о том, что это и опасно, бомбы бросаются аэропланами довольно часто. Приезд должен быть обставлен очень торжественно и обдуманно. Не может Государь приехать и ничего не сказать полякам. Это будут толковать как неподдержание слов воззвания Верх[овного]. А ежели говорить, то это должно быть точно, положительно и глубоко обдумано. Кроме того, я считаю, что нахождение неприятеля на территории Польши является моментом, когда приезд нежелателен. Неприятель должен быть прогнан за пределы наших границ, и тогда приезд будет своевременен и может быть обставлен с должным блеском и торжественным. Кроме того, Государь должен остановиться в Лозенках, а дворец пуст. Все вещи вывезены, и замок опустел. Прием при этих условиях весьма затруднителен.
Конечно, мое положение трудное. Каждый шаг должен быть взвешен и обдуман, но и результаты при благоприятных условиях могут быть прямо историческими. Я говорил Государю: "Ваше Величество. Я службой не дорожу, я человек свободный, я дорожу лишь Вашим расположением ко мне и пользой дела". Я вспомнил при этом покойного фельдмаршала Гурко[83], когда он был варшавским ген[ерал]-губер[натором]. За его спиной стоял Александр III[84], и Гурко знал, что Государь его всегда поддержит, а потому не боялся министров и работал вполне свободно и самостоятельно, что очень необходимо в такое время. Я много спорил в Петрограде о том, что, по-моему, именно теперь, а не после войны надо решить будущность Польши и постепенно проводить в жизнь в строго определенных рамках известный план. А то воззвание Верховного толкуется уже слишком распространительно, и ежели сразу не ввести все в рамки, то после войны или даже через более или менее продолжительное время аппетиты могут возрасти, желания примут размеры недопустимые, а тогда вводить все в более узкие рамки будет не только трудно, но и вызовет массу неудовольствия. Теперь же эти рамки широки, и расширять до известных пределов всегда легче, нежели втискивать в пределы. Его Величество со мной согласился, и со стороны Верх[овного] главн[окомандующего] я имею полную поддержку. У меня с ним еще со времени гусарского полка установились отличные отношения. Когда мне нужно, то я пишу его нач[альнику] шт[аба] Янушкевичу, которого вел[икий] кн[язь] Николай Мих[айлович] так хорошо охарактеризовал: "Дама, приятная во всех отношениях", пишу ему и подсказываю, какой ответ мне нужен.
Относительно наместничества, то это вопрос уже в принципе решенный.
Польше дадут полное внутреннее самоуправление, свободу религии, языка, но в школах — история, география и русский язык обязательно на русском языке. Открытым еще остался вопрос об областном съезде, то есть сейме. Мин[истр] вн[утренних] дел Маклаков[85] тут протестует, да еще многие интригуют против, и Воейков тоже. Но незыблемыми остаются единство армии, финансов, внешняя политика, правосл[авная] религ[ия] считается господствующей, таможня.
