Ознакомительная версия.
Это последнее дополнение вызвало искру интереса у швейцарцев, которые пожелали получить «более весомые гарантии по вопросу о евреях и концентрационных лагерях». Так как швейцарцы подчеркнули, что ждут этих гарантий от СС, Риббентропу пришлось, к своему огорчению, обратиться к рейхсфюреру и отправиться по дороге, истоптанной в марте уже столькими ответственными нацистами, в клинику доктора Гебгардта в Хоэнлихен.
О реакции Гиммлера на подходы министра иностранных дел ничего не известно, но, наверное, справедливо будет предположить, что она свелась все к той же успокаивающей уклончивости, к которой диадохи прибегали в отношениях друг с другом (и с которой оба – и Риббентроп, и Гиммлер отвечали Гудериану, когда он обращался к ним зимой) в тех случаях, когда поднимался вопрос о «самостоятельных» мирных переговорах. Самое последнее, чего хотелось бы Гиммлеру, – это чтобы Риббентроп вмешивался в переговоры, которые он, рейхе – фюрер, уже почти организовал. Гиммлер согласился только на то, чтобы некий Фриц Хессе (именуемый «референтом по Британии» на Вильгельмштрассе) отправился в Стокгольм для поддержания связи.
Убедился ли Гиммлер (как он утверждал Шелленбергу) или нет в существовании Бога, но совершенно очевидно, что усвоить христианскую этику он не мог, потому что в зимние месяцы 1944/45 года он продолжал торговаться со швейцарцами и шведским Красным Крестом по вопросу о жизни более миллиона евреев, находившихся в гетто и местах «окончательного решения». Первое зондирование произошло летом 1944 года, когда массовая депортация венгерских евреев превысила производственную мощность крематориев в Аушвице настолько, что идея продавать их жизнь за деньги и товары пришлась по душе высшим эшелонам СС, как весьма приемлемое предложение. Переговорами занимался Эйхман через полковника СС по имени Бехер, который до этого доказал свои способности, приобретя племенного жеребца барона Оппенгейма для кавалерийской школы СС. Была назначена цена около 700 швейцарских франков за голову. (Удивительно, какой постоянной остается на протяжении веков стоимость человеческого существа как товара. Эта цифра почти в точности равна 200 долларам конфедератов, цене раба перед Гражданской войной в Америке, или 40 талантам, за которые покупали раба в Римской империи.) Первая сделка была на 30 тысяч венгров за 20 миллионов швейцарских франков, которые должны были быть перечислены на анонимные (номерные) счета СС в Цюрихе. Однако дело двигалось очень медленно, потому что, хотя мировое еврейство достаточно быстро собрало выкуп, им не хотелось отдавать деньги, не имея гарантий, что немцы сдержат свое обещание. Только два поезда с евреями были «поставлены» в Швейцарию: один в августе, и один в декабре 1944 года. Затем поставки полностью прекратились, так как банкиры СС сообщили, что пока не получено никакого выкупа. Тем не менее главная цель Гиммлера – наладить прямой контакт с главами иностранных государств – была достигнута, так как в феврале 1945 года первые 5 миллионов франков были выплачены президентом Швейцарской республики, «на том условии, что они будут использованы для финансирования дальнейшей эмиграции через Красный Крест».
Идея Красного Креста самому участвовать в этих делах не могла не вызвать у Гиммлера противоречивых чувств. Еще в январе профессор Карл Буркхардт, глава швейцарского Красного Креста, предлагал открыть концентрационные лагеря для доступа инспекторов Красного Креста. Нечего и говорить, что это был крайне скользкий вопрос, так как смертность в лагерях достигала 4 тысяч человек в день. Однако Гиммлер отчасти сам навлек эту опасность себе на голову своей практикой «откладывать на хранение» тех евреев, за которых выкуп был обещан или уже выплачен. «Хранили» их в лагерях в Штрасхофе, в Австрии, и в печально известном Бельзене (Берген-Бельзене), которые вскоре не пощадила эпидемия сыпного тифа. Бюрократическая машина Эйхмана, работавшая со своей обычной пунктуальностью, фиксировала все это на перфокартах. Имена евреев из этой категории попали в ряде случаев в Красный Крест, который после этого выступал уже в роли их опекунов и в этом качестве имел право входить с ними в контакт и проводить инспекции. Нескольких швейцарских представителей с крайней неохотой допустили к инспектированию Ораниенбурга, который сам по себе являлся скорее «трудовым лагерем», хотя и находился в опасной близости от газовых печей и камер пыток Заксенхаузена. В доказательство своей «доброй воли» нацисты одновременно отправили третий поезд эмигрантов в Швейцарию.
Однако к тому времени слухи об этом прискорбном деле начали доходить до Гитлера и все открылось, после того как кто-то[134] ознакомил его с сообщением из швейцарской газеты о прибытии этого поезда. Как Гиммлер остался цел после этого, будучи снова пойман на месте преступления, навсегда останется загадкой. И тем не менее с ним опять ничего не случилось, как это было и после дела Лангбена. Он легко отделался, получив только приказ – который он, разумеется, не собирался выполнять – о том, что «ни один заключенный концентрационных лагерей не должен попасть живым в руки союзников».
Тем временем Риббентроп, который был весьма расстроен, узнав, что рейхсфюрер ведет параллельные переговоры, расширил базу своих поисков, приказав Хессе обратиться к представителю Всемирного еврейского конгресса в Стокгольме с предложением передать «всех евреев на германской территории или распространить на них защиту нейтральной стороны». Это поставило рейхсфюрера в крайне трудное положение. Ибо цель Гиммлера, разумеется, не имела никакого отношения к благополучию евреев – как, впрочем, и Риббентропа, – но состояла в установлении «дипломатических» контактов на более высоком и плодотворном уровне. Предложение Риббентропа было «совершенно безответственным». Намерение же министра иностранных дел заключалось в том, чтобы экстравагантностью своих обещаний снова поставить себя в центр внимания; это должен быть его ход – какова бы ни была цена. После этого положение стало очень неудобным для Гиммлера, который только что встретился с Бернадотом (главой шведского Красного Креста) по наущению Шелленберга и который уже провел с ним «тренировочный бой», касаясь назревших дипломатических вопросов.
Теперь стала маячить опасность, что «тонкость» (иначе говоря, нереальность) этих подходов «повиснет на волоске» (другими словами, откроется) крайне шокирующими фактами германской политики «окончательного решения». Развернулась бешеная активность в попытках скрыть ужасы лагерной системы. Гиммлер отправлял циркуляры Кальтенбруннеру, Полю[135] и Глюксу[136] и послал меморандум Гравитцу (который в своем лице сочетал внешне несовместимые обязанности главы медицинской службы СС и начальника германского Красного Креста), настаивая на мерах борьбы с эпидемией тифа в Бельзене. Надо думать, что теперь они отличались от прежних способов борьбы посредством огнеметов и «изоляции». Ужасно и то, что в СС было много людей, которые либо из убеждений, либо из личной зависти к Гиммлеру были настроены на разрушение этого плана. Кальтенбруннер и Эйхман, вдвоем (последний, как всегда, повинующийся любому приказу сверху, даже если они противоречили друг другу), начали превращать Бельзен в Дантовскую расчетную палату для всей лагерной системы. По всем измученным железнодорожным путям Германии нескончаемым потоком шли составы с еврейскими семьями, создавая везде пробки, притягивая бомбежки союзных самолетов-охотников, тратя драгоценное топливо и подвижной состав, прежде чем выгрузить свой на три четверти мертвый груз в Бельзене, «транзитном лагере», где, как невозмутимо повествовал его комендант Хёсс в Нюрнберге, «повсюду лежали десятки тысяч трупов». С момента первой выплаты 5 миллионов швейцарских франков в феврале почти 50 тысяч заключенных и «прибывших» умерли только в одном Бельзене. Однако «национальный вождь» безо всяких угрызений совести написал Гиллелю Шторху, что освобождение трех швейцарских поездов было «лишь продолжением его работы с целью оказания помощи эмиграции евреев, которую он начал в 1936 году».
В сущности, вся эта деятельность Гиммлера была не нужна. Все, к чему стремились нейтральные стороны, было установление контакта и, желательно, договоренности между Западом и каким-нибудь достаточно представительным лицом в Германии. Единственным человеком, имевшим реальную возможность для ведения подобных переговоров, был рейхсфюрер. Однако, как ни настойчив был Шелленберг и как ни осмотрительно поощряющ Бернадот, Гиммлер не решался связывать себя обязательством. Он встречался с Бернадотом четыре раза, и каждый раз Гиммлер в последний момент увертывался от ответа. Его нерешительность частично была характерной для диадохов чертой, но отчасти под ней было подведено и рациональное основание. Он и так был естественным наследником; зачем тогда делать что-либо, ведь из-за спешки события могут пойти не в ту сторону и испортить его шансы. Подобно каждому из диадохов (за исключением Шпеера), Гиммлер просто не видел, как близок окончательный коллапс. Но даже у него были моменты мрачных предчувствий. После одной из своих многих уклончивых и многословных «бесед» Гиммлер повернулся к своему адъютанту и обронил: «Шелленберг, я страшусь будущего».
Ознакомительная версия.
