Ознакомительная версия.
Приближалось, а потом и миновало весеннее равноденствие. Дни стали длиннее, и время начало отсчитывать последние часы существования германской армии, пока русские доводили до совершенства свой план наступления. А на фронт текли свежие пополнения и все необходимое, начиная от только что сошедших с конвейера САУ со 122-мм пушкой и приборами ночного видения (самоходное орудие, намного превосходившее все то, чем располагала НАТО в первые 18 лет своего существования) до винтовок времен Первой мировой войны, захваченных из арсеналов французской армии в 1940 году. Пополнения состояли из фольксштурма, фольксгренадер, остатков полевых войск люфтваффе, особых полицейских рот, охранников концлагерей, всевозможных иностранных «легионов», гитлерюгенда, гауляйтеров и их штабов. Ночью русские патрули не давали покоя немцам на Одерской позиции. Днем по фронту то и дело проносился ураганный залп – это «отмечалась» вновь прибывшая батарея русских и замолкала.
Затем, 16 апреля, германский фронт испытал потрясение двойного удара Жукова и Конева, развернувших более 3 тысяч танков по сорокамильному фронту между Шведтом и Франкфуртом и между Форстом и Гёрлицем. По численности советских танков было меньше, чем в некоторых гигантских битвах 1943 года и сражениях на Висле в прошлом январе, но то были шедевры танкостроения. «Сталины» (ИС), Т-34/85 и смертоносные самоходные установки со 122-мм пушками, с которыми не мог сравниться ни один германский танк, по вооружению превосходили немецкие танки, рассыпанные в оборонительном порядке по всей длине фронта и внушительно выглядевшие на карте в ОКВ, но в действительности являвшиеся не более чем жалкими остатками когда-то славных и грозных дивизий. За два дня русские танки прорвались и вышли на открытый простор Померании, оставив стрелковые части за собой для ведения арьергардных боев, конца которым пока не было видно. Ein Volk! Ein Reich! Ein Fuehrer! – теперь все трое шли ко дну вместе.
Нет сомнений, что присутствие Гитлера в Берлине вдохновляло германскую армию, тогда как для его двора и советников это было источником тревоги и раздражения. Вначале фюрер намеревался выехать в Оберзальцберг в день своего рождения, 20 апреля, и за десять дней до этого многие из его личного штаба были направлены заранее, чтобы подготовить дом к его приезду. Но в последующие двое суток русские танки захватили Эберсвальде на севере и Коттбус на юге от Берлина. Они почти свободно действовали на просторе позади германских линий, а так как войска Эйзенхауэра уже были в пяти точках на Эльбе, было ясно, что Германия будет вот-вот разделена на первые две, а потом еще и на несколько частей.
Многие приехавшие в бункер, чтобы поздравить фюрера с днем рождения, были, разумеется, встревожены. Они хотели, чтобы Гитлер немедленно выехал в горы, где будет обеспечена его личная безопасность (и при переносе местопребывания правительства, и их собственная). Как, должно быть, были расстроены эти радетели[137], узнав, что фюрер все «еще не уверен» и что не принято никакого решения по вопросу эвакуации. Гитлер был любезен, но неопределенен. Единственное, что он сделал, признавая обстановку, – это назначил двух командующих, Дёница на севере, и Кессельринга на юге, которые будут нести полную ответственность, подчиняясь ему, за военные операции в своих районах[138]. Русские «встретят свое самое кровавое поражение перед воротами Берлина», сказал он своим гостям, и он уже лично спланировал контратаку, которая отбросит их к Одеру, а затем и за него. Вечером гости разошлись, и хотя их чувства были разными, они не могли быть радужными. Грузовики, полные документов, штабные машины с личным багажом, вереницы конвоев пробирались через горы щебня с затемненными фарами и пускались в свой путь на юг по последней оставшейся открытой дороге.
У некоторых были неотложные дела. Гиммлер должен был вначале провести встречу с Норбертом Мазуром из Всемирного еврейского конгресса, затем успокоительную ночь у доктора Гебгардта, а утром встретиться за завтраком (организованным пришедшим в отчаяние Шелленбергом) с графом Бернадотом. Геринг, собиравшийся лететь в Оберзальцберг, должен был проверить последние приготовления к отправке своего личного багажа, в котором было немало драгоценных произведений искусства. Борман, Геббельс и Риббентроп оставались в Берлине. Только один человек ушел из бункера со спокойной душой. Это цельный и хладнокровный Альберт Шпеер, который с замечательной целеустремленностью саботировал гитлеровскую политику выжженной земли. Он взял свободный день, чтобы побывать у всех командиров на передовой и заручиться их поддержкой в предотвращении взрывных работ. Ему также удалось уговорить Геббельса сохранить берлинские мосты в целости и разместить гарнизон так, чтобы свести к минимуму уличные бои в центре столицы.
После окончания праздничного приема будущее Гитлера или, скорее, его решения, касавшиеся будущего, стали зависеть от судьбы «наступления Штейнера», назначенного на 22 апреля. И здесь фюрер пал жертвой своих собственных иллюзий. Ибо силы Штейнера были далеко не мощными. То, что на карте ОКВ выглядело как 5 гренадерских дивизий, в большинстве случаев соответствовало скорее полкам, и из их количества только 2 дивизии были немецкими, остальные представляли собой случайное сборище иностранных СС, некоторые даже не нордические по своему составу, которые хотели как можно быстрее сбросить с себя когда-то вселявшие страх черные мундиры, теперь, как печать Каина, делавшие их ненавистными для всех. Русские расстреливали эсэсовцев на месте. Штейнер уже ввел в бой те немногие из своих надежных частей, у которых еще оставалось горючее. Он пытался с их помощью сдерживать южный край советского прорыва, отводя поток советских танков от окраин Берлина. Его собственный штаб утратил связь с большей частью подчиненных войск, у него не было артиллерии, не было контакта с люфтваффе, и к тому же он получал по очереди приказания (противоречивые) от Гейнрици и Дёница, кроме тех, что исходили из бункера.
Нечего удивляться тому, что «наступление Штейнера» так и не осуществилось. День прошел в получении ряда разобщенных донесений от разных частей вплоть до батальонного уровня, показывавших постепенное, необратимое размывание фронта вокруг Берлина. Русские танки вели обстрел Ораниенбурга, откуда в спешке эвакуировался инспекторат концентрационных лагерей, а южнее города вышли к Эльбе у Торгау.
С осознанием того, что день прошел, а его приказы – самые решающие приказы, как ему казалось, какие он когда-либо отдавал, – не были выполнены, Гитлер впал в пароксизм ярости. По всем воспоминаниям, сцена, устроенная в конце этого дня на совещании, вероятно, заставила побледнеть все предшествующие беснования Гитлера. В течение трех часов присутствовавшие дрожали.
Кейтель, Йодль, Бергер, два адъютанта Гитлера, даже доктор Морелль («Я не нуждаюсь в ваших препаратах и смогу продержаться», – сказал ему Гитлер), все они покинули бункер в последующие сутки, чтобы больше не вернуться. Геббельс по радио возвестил, что «фюрер в Берлине, что он никогда не покинет Берлин, и что он будет защищать Берлин до последнего». В этот вечер сотрудники штаба, оставшиеся в бункере, начали жечь там документы.
Худшее было еще впереди. Рейхсмаршал Геринг, услышав об истерической сцене 22 апреля и ухватившись за какую-то фразу, якобы о «переговорах», которую Гитлер адресовал Кейтелю и Йодлю, начал энергично действовать и послал телеграмму в бункер. Несмотря на верноподданную фразу, добавленную, очевидно, по зрелому размышлению, что «слова не повинуются мне, чтобы выразить…» и т. п., смысл послания был болезненно ясен. Геринг входил в наследство: «…Полное руководство рейха со свободой действий как внутри, так и вовне… Если от вас не последует ответа до десяти часов вечера сегодня, я буду считать, что свобода действий у вас отнята и что условия вашего указа[139] выполнены, и буду действовать на благо нашего отечества и нашего народа».
Шпеер сказал о Гитлере после войны: «Он мог свирепо ненавидеть и в то же время прощать почти все тем, кого он любил». И узы прежнего товарищества оказались для него слишком прочными, чтобы он смог полностью изменить свое отношение к закадычному приятелю с двадцатилетним стажем. Этим делом занялся Борман, приказавший службе СС в Оберзальцберге немедленно арестовать Геринга, но фюрер настоял на том, чтобы ему была сохранена жизнь в виду его прежних заслуг перед партией. Это решение фюрера было должным образом передано Борманом рейхсмаршалу по телеграфу в тот же вечер.
Все желания рейхсляйтера Бормана начали осуществляться с леденящей точностью. Всего через несколько дней последовала вторая часть – устранение Верного Генриха. Дело в том, что «национальный вождь» решился наконец взять на себя задачу формирования нового правительства, партии национального единства (название было придумано Шелленбергом), состоящего главным образом из высших чинов СС, которые должны были заняться административными делами, в то время как Гиммлер, Шелленберг и Шверин фон Крозиг будут ведать дипломатией.
Ознакомительная версия.
