Ознакомительная версия.
При подобной трактовке явно занижается роль погодных условий. Также при помощи данной точки зрения противники оппозиции могут набрать несколько пропагандистских очков, правда, весьма дешевого свойства, выдавая цели, провозглашенные оппозицией, за тактический прием, чтобы привлечь на свою сторону и побудить выступить против Гитлера тех людей, которых только таким образом и можно было привлечь к активным действиям и которые не имели никакого отношения ни с точки зрения взглядов, ни с точки зрения практических действий к тем, кто участвовал в Сопротивлении. Люди, составлявшие ядро оппозиции, были убеждены в том, что победа Гитлера явилась бы величайшей катастрофой не только для всего человечества, но и для самой Германии. Следует помнить, с какой надеждой на Тирпиц–Уфер уповали на вмешательство английского флота, когда началось вторжение в Норвегию. Также нельзя забывать и о том, что в течение многих лет Остер постоянно призывал «бросать песок в шестерни (нацистской государственной) машины».
Наконец, существуют зафиксированные свидетельства того, какой была реакция членов оппозиции на успешное завершение кампании в Скандинавии и начало наступления на Западе. Если бы самые рьяные сторонники всяческого принижения роли оппозиции были бы правы[211], то реакция Бека, Остера, Гроскурта и братьев Кордт на упомянутые события не отличалась бы от реакции на них Геринга или же Рейба фон Паппенгейма, который после триумфа наступления на Западе сказал своему бывшему партнеру по попыткам использовать посреднические услуги Бельгии для заключения мира: «Варлимонт, Варлимонт, что мы с тобой чуть было не натворили!»
Нэмир и его единомышленники хотели бы убедить нас, что Йозеф Мюллер и его друзья вовсе не мучительно переживали происходящее и сожалели, что планы переворота не удалось осуществить, а, наоборот, радовались бы и были благодарны судьбе за то, что ватиканские контакты не оказали того воздействия на руководство ОКХ, на которое они ранее рассчитывали.
Взгляды противников оппозиции опровергаются той решимостью, с которой люди, составлявшие костяк Сопротивления, были готовы бороться против нацистского режима до конца. «Если мы хотим оставаться христианами, – взывал к своим товарищам Дитрих Бонхоффер, – мы не должны позволять каким–либо тактическим соображениям поколебать нас. Гитлер – это антихрист. Поэтому необходимо продолжать нашу борьбу, направленную на его свержение, независимо о того, увенчается она успехом или нет».
Если реакцию Бонхоффера можно считать вполне естественной для верующего человека, то приведенная ниже реакция Канариса на произошедшее является, в широком смысле, еще более показательной, поскольку адмирал даже не считал себя участником заговора против режима. Вести о поражении союзников на Европейском континенте Канарис получил во время обеда вместе с Мюллером в одной из мюнхенской гостиниц. Адмирал был крайне удручен полученными сообщениями, и его охватил тот приступ язвительного и злого юмора, граничащего с откровенным злословием, который было столь трудно переносить его друзьям. Мюллер, однако, был не из тех, кто позволял превращать себя в покорный объект излияния чужого настроения; на язвительные выпады Канариса он ответил той же монетой. Баварец сделал вид, что считает возможным, что англичане заключат мир с Гитлером. Услышав это, Канарис положил столовый прибор и перестал есть. Мюллер почувствовал себя неловко и поспешил сказать, что он всего лишь хотел дать выход своему раздражению, а на самом деле так не считает. «Мой дорогой друг, – очень серьезно сказал адмирал, – такими вещами шутить не следует».
Канарис, сыгравший важную роль в отговаривании Франко от того, чтобы присоединиться к победоносной колеснице Гитлера[212], рассматривал Англию в качестве важнейшего «авианосца», который должен спасти Европу как от нацистской, так и от большевистской чумы. Адмирал, предвидевший крупномасштабное вступление в войну Соединенных Штатов, считал, что нацисты не победят, даже если Англия будет ими завоевана и оккупирована. Правда, в этом случае война бы значительно затянулась, а Европа, соответственно, оказалась бы более ослабленной, если бы возникла угроза со стороны Советского Союза. Одним из самых тяжких преступлений Гитлера, по мнению Канариса, было нанесение увечья единому организму западного мира, а в результате этого «членовредительства» угроза с востока значительно бы возросла. В сентябре 1940 года, получив информацию о потерях самолетов в ходе «битвы за Англию», он сопровождал ее мрачным комментарием: «Англичане объявили о том, что противник потерял 50 самолетов; немцы объявили, что противник потерял 50 самолетов; Сталин записал, что противник потерял 100 самолетов».
Так рассуждал человек, которого на Западе считали зловещим руководителем «пятой колонны». Только его мученическая смерть и показания генерала Лахузена в ходе Нюрнбергского процесса частично приподняли завесу, скрывавшую подлинную сущность этой личности.
Прогнозы наиболее активных групп оппозиции относительно того, что произойдет в случае разрастания войны, оказались пророческими. После наступления Гитлера на Западе союзные державы уже никогда больше не выражали готовности пойти на контакты с германским Сопротивлением. Еще в январе 1940 года, когда англичане были готовы, хоть и менее охотно, чем прежде, взять на себя серьезные обязательства в ходе ватиканских контактов, лорд Галифакс заметил Лонсдейлу Брайансу: «Я начинаю сомневаться, что среди немцев вообще существуют порядочные люди, которым можно доверять». Стоит ли говорить о том, что подобные настроения тысячекратно возросли после наступления в мае 1940 года. Как и предвидели руководители оппозиции, после того как конфликт перерос в полномасштабную войну, оппозиция оказалась в ситуации, когда любой вариант развития событий имел бы для нее весьма отрицательные последствия. Картина складывалась мрачная и буквально бросала в дрожь своей пугающей безысходностью. Победа Гитлера означала усиление нацистского ига как в Германии, так и на захваченных европейских территориях. Поражение отдавало Германию на милость охваченных праведным гневом победителей. После войны Эцдорф описал сложившуюся тогда ситуацию следующим образом: «Роковое противоречие состояло в том, что с точки зрения внешних условий осуществлению переворота способствовало бы сильное военное поражение Германии, а с точки зрения внутренних условий переворот более всего облегчало именно поражение».
Он мог бы добавить, что в последнем случае противники Германии не только имели бы возможность сурово и жестоко обойтись с Германией, но обстановка всячески подталкивала бы их именно к этому. И попытка переворота была бы ими воспринята как стремление легко отделаться и уйти от ответственности за развязанную авантюру, после того как она провалилась.
Бек предвидел ситуацию во всем ее трагизме в 1940 году, когда он послал Мюллера с предостережениями в Рим. Имея серьезную внутреннюю склонность рассматривать происходящее с исторической точки зрения, Бек считал необходимым, чтобы действия оппозиции были справедливо оценены перед судом истории. Поэтому он не выполнил просьбы Донаньи, которые тот передавал из тюрьмы после своего ареста в 1943 году, уничтожить весь архив оппозиции, который сам Донаньи столь тщательно создавал. Бек в то время, как никогда прежде, ощущал необходимость сохранить документы для истории, чтобы доказать, что оппозиция вела активную борьбу и готовила заговор против режима и в 1939—1940 годах, а не только тогда, когда дела на войне пошли плохо.
Если бы борьба оппозиции во втором раунде увенчалась успехом, это не только спасло бы миллионы жизней и избавило человечество от тех бесчисленных ужасов и бедствий, которые ему пришлось пережить. Германия завоевала бы репутацию страны, которая сумела мобилизовать свои внутренние резервы и освободиться от тех дьявольских сил, которые ее поработили. Людям западного мира не пришлось бы восстанавливать отношения с Германией, руководствуясь лишь «общим страхом», как это было после войны. И Германия, и остальные страны мира не были бы обременены грузом тех тягостных воспоминаний, которые столь пагубно сказываются на чувствах и мировосприятии новых поколений.
Пожалуй, за исключением Эрнста фон Вайцзеккера, никто не ощущал этого столь остро, как Вильгельм Канарис. Особенно впечатляющее свидетельство на этот счет принадлежит агенту абвера Оскару Рейле, которое тем более ценно, что он не являлся членом оппозиции. Адмирал, возвращаясь в декабре 1942 года вместе с генералом Пикенброком из поездки в Испанию, посетил отделение абвера в Париже. Здесь он узнал о приказе Гитлера арестовать Рейно, Манделя и Вейгана. Во время ужина в тот же вечер Канарис отрешенно сидел среди оживленно беседовавших пяти–шести сотрудников абвера, полностью погрузившись в свои мысли. Вдруг он неожиданно для всех в самых резких выражениях обрушился на «бандитские методы Гитлера и иже с ним». Им мало тех бесчисленных преступлений, которые они совершили на Востоке, сокрушался он. Теперь они хотят сделать то же самое во Франции, с правительством которой было торжественно заключено соглашение о перемирии. Война проиграна! Но самое страшное состоит в том пятне позора, которое останется на немцах в глазах всего мира. Ни один иностранец в будущем не поверит ни одному слову немца. И в послевоенные годы это будет ужасной картиной для тех переживших войну немцев, которым придется это наблюдать. После этого адмирал резко встал и, отбросив край скатерти, вышел, чтобы больше не показывать на людях своих переживаний. А ведь сколь многого из того, что переполняет его, я не видел и не слышал, подумал Рейле, который, как и все присутствовавшие, испытал самый настоящий шок от той бури эмоций, которым адмирал дал волю в присутствии своих подчиненных.
Ознакомительная версия.
