Э.Г.: Нет, он был проницательнее и пронзительнее и критиковал очень хорошо, убедительно, остроумно, так что это была борьба за новое, за обновленное, и когда была революция, то было ощущение обновления, а то, что Ленин приехал в немецком запломбированном вагоне, ему тогда готовы были простить.
Затем Надя, будучи по существу безграмотной, считала – пусть будет плохим текст, когда-нибудь это станет на место. Для Осипа Эмильевича сказать, что поставили не то слово, – убить человека. В его стихи поставили не то слово! Но она считала, что главное – это сделать Мандельштаму имя, и она распространяла эти списки. В журналах стали появляться публикации и статьи о Мандельштаме: Эткинд, Нагибин, кто угодно – но тексты они путали. Хотя Эткинд, специалист по формальной критике, в поэзии тоже считался очень выдающимся, но зря.
Н.Я. на это пошла сознательно. Н.И. был совсем другого мнения, он считал, что если у Эренбурга сохранился альбом, в который он вклеивал какие-то бродячие тексты Мандельштама, которые совершенно не соответствовали настоящим, структуре стихов Мандельштама, то эти списки надо рвать, уничтожать, чтобы они не множились. Это была его позиция. И сказать, что «он нарушил ватиканский список», – это громкие, ничего не означающие слова. Надо рвать и уничтожать, чтобы у Эренбурга это не хранилось как святыня. Вот тут уж и пошли обвинения. А Мандельштам все не выходит – он пятнадцать лет не выходил.
И тогда Наденька решила забрать у Николая Ивановича мандельштамовский архив. Она уже поняла, что это не та «линия», где ее «назначение» – как она любила говорить. Надо было Н.И. обвинить. А пришло уже совершенно другое поколение, и в нем растерялся даже Николай Иванович, потому что он привык к тому, что или он не печатает совсем, или каждая его публикация воспринимается определенным (может быть, не руководящим) кругом людей, которые дорожат тем, что он делает, ценят, понимают и с удовольствием печатают. И вдруг это все исчезло, распылилось. Он сделал замечательную публикацию в «Декоративном искусстве» о Петре Бромирском – скульпторе, о котором все забыли, потому что он умер рано от тифа. Никто не знал, кто такой Бромирский, но потом оказалось, через пять минут после публикации Н.И., что никто не думал его забывать, все о нем все знали и все его цитируют без Харджиева. Он к таким номерам не привык. Еще вопрос о том, кто делал иллюстрации к «Тарантасу» Соллогуба – Агин или Гагарин. Статью Харджиева напечатали недобросовестно, такое было в первый раз, что-то не поместилось. Н.И. привык к тому, что каждый раз, когда он выступал, это была какая-то сенсация. А тут с ним начинают говорить как с неопытным литератором. Он очень опытный, и с большим именем, и веселый человек, и всегда с кем-нибудь работает – был Гриц, был Тренин – Михаил Матвеевич, который попал в ссылку, у него был отец кулак, что ли, – обыкновенный крестьянин. И их нет, все исчезли.
Все, кто кончили тогда университет, уже советскую филологию, будь то Ника Глен, Юлия Живова, девочки из университета, их сразу берут на работу, им доверяют, они свои, платят зарплату, они работают в учреждениях штатными сотрудниками и не представляют себе другой жизни.
Когда Харджиев начал работать после войны, он был окружен молодыми – Дувакин, Саша Морозов, который Мандельштамом хотел заниматься, и еще были несколько человек. В начале 60-х – Айги. И он каждый раз осекался, натыкаясь на какие-то новые явления, которых он не предвидел. Прежде всего он решил переиздать книгу «Маяковский как новатор» и поставил соавтором Тренина, который погиб на войне. Он был убежден, что это ценнейшая книга – его замечательные наблюдения о Маяковском, а Саша Морозов служил в издательстве «Искусство», и он должен был взять рукопись, везти ее в издательство, как это всегда делалось. Тогда порядок все-таки был по сравнению с тем, что сделалось потом. Я говорю о конце сороковых – начале пятидесятых годов, до смерти Сталина. И вот Морозов приносит эту книгу, в которой есть редкости, изюминка, кажется, Лиля Брик дала Н.И. рисунки самого Маяковского, которые должны пойти на обложку. Что делает нормальная редакция? Бережет это как зеницу ока, ожидает того момента, что это пойдет в переплетную и вообще когда это будет объявлено. Саша Морозов, человек уже другого поколения и другого характера, носит с собой эти рисунки в портфеле и всем по пьянке и не по пьянке показывает в своей компании: вот что у него есть! Это так поразило Н.И., он был в ужасе, это был удар. И этот Морозов обожал Харджиева, потому что Надька его обожала, и он не знал, что будет потом. Вот такой сюрприз. Потом что там было с этой книгой, я не буду говорить. Теперь Надька заявляет: «Знаете, бедняга Н.И., ему же нужна пенсия, Морозов ему поможет». Она говорит Харджиеву: «Почему вы не можете работать над Мандельштамом? Вам что, положение мешает? А вот Морозов не кичится никаким положением, обожает Мандельштама, обожает меня, обожает вас». Николай Иванович начинает становиться желчным, говорит, что его нарочно сажают под форточку, чтобы простудить. Он ощущает свое шаткое положение как представитель сомнительных фигур, таких как Хлебников с его ненужным патриотизмом. И книга «Маяковский-новатор» выходит очень урезанная, но с теми рисунками и потом целиком была напечатана на Западе.
Николаю Ивановичу не верили, его слово было не окончательным, всем заправляли другие люди, негде печатать, не с кем работать. Затем у Н.И. появился какой-то мальчик-почитатель, я не помню его фамилию, у него еще бабушка была. Он тоже был отставлен, неизвестно почему. Потом появился Айги, который поначалу казался очень преданным Н.И. Но все они совершали проступки и были недостойны быть человеком Харджиева. Теперь остаются Дуганов и Радзишевский, которые до последнего дня работают в «Литературке». Н.И. был в восторге от Дуганова – «он замечательный», но постепенно он начинал понимать, что настоящей остроты у Дуганова нет, пронзительности нет, и как текстолог он не вытягивает никак. А потом пошла критика Дуганова как личности: оказалось, что он живет с очень нервной и богатой женой, и это подозрительно, и что это брак по расчету. Н.И. очень ценил его ум, но по существу ему не нравилась его работа. Он недавно умер, Дуганов, и я вспомнила, как о нем отзывался в начальный период Н.И.: он считал его достойным преемником его работы по Хлебникову.
Причем круг его сужался. Один из его друзей-редакторов покончил самоубийством, умерла от болезни Вера Федоровна Румянцева – библиограф Третьяковской галереи, они были связаны работой, и, когда Н.И. узнал о ее смерти, он заплакал. Он презирал Н. Степанова, но все были на стороне Степанова, потому что у него был сын-идиот, это очень печально, его все жалели, но почему ему должны были из-за этого отдавать Хлебникова и всю другую работу, даже Чуковский был на стороне Степанова.
В конце концов, книга «Маяковский-новатор» должна была выйти с предисловием Коварского, работал Николай Иванович, а предисловие Коварского, потому что он ловчее. А Зильберштейн, который был жулик, как известно, был целиком предан этому делу и при полной безграмотности сделал и собрал много вещей. Он был очень тяжелый диабетик, все время принимал лекарства и кололся. Так Зильберштейн дал Харджиеву мелкую работу, чтобы он доработал до того, чтобы мог получать пенсию. А Надя говорила, что Морозов так старается сделать Н.И. пенсию, а Зильберштейн сделал. В то время Н.И. устраивал выставки в музее Маяковского – Чекрыгина, Ларионова, Гончаровой, – но я в этом участия не принимала.
И.В. – Г.: Мы с Мишей Гробманом и Геной Айги помогали ему, у нас даже сохранилась фотография, где мы все вместе. Это были большие события для московской художественной жизни.
Э.Г.: Николай Иванович взял большую картину Чекрыгина у его дочери. Картина упала, и ее прокололо. Н.И. постарался, и ее реставрировали, так что ничего не было заметно. Выставка открылась. И Морозов в беседе с дочерью, владелицей драгоценного полотна, рассказал ей о случившемся раньше Николая Ивановича.
Надя стала требовать у Н.И. назад архив Мандельштама, потом не брала, потом он болел, потом женился на Л.В. Чаге. Он очень болел, у него был инфаркт, и была у него замечательная врачиха-еврейка, и они очень боялись за его ноги. А Лидия Васильевна была на даче, и, когда она приехала, он позвонил мне и сказал: «Вы представляете, Лидию Васильевну забодал бык». Потом клеточка с белочкой, потом хулиганы бросили Л.В. на рельсы в метро.
И.В. – Г. Про белочку я знаю, она прятала орешки в драгоценной книге Ларионова, для этого сделав там дупло.
Э.Г.: Много фантастических историй происходило с Лидией Васильевной. Она завязывала телефон, чтобы Н.И. не мог говорить. Он сам был странный. Он был квартирный склочник.
Пенсию он получил, гонорар за «Маяковского» получать не стал, потому что ему выписали 63 р. Он сказал: «Мне стало противно, и я им ни слова не сказал». Дочь Тренина попросила у него взаймы, не отдала, она и одалживала с намеком не отдать – Н.И. же книгу как бы делал вдвоем с ее отцом. В общем, у него были очень тяжелые времена, когда он почти ничего не зарабатывал, а делал паршивую книгу чуть ли не о Паустовском, чтобы заработать до пенсии.
