Когда его часть была потрепана серией страшных ночных атак русских, опасаясь близкой смерти, Леопольд фон Тадден-Триглафф написал печальное письмо, последнее, в котором говорил о «чувстве утраты, одиночества и потерянности». Эта печаль оказалась пророческой: на следующий день он погиб. Похожим образом в апреле 1943 года размышлял и Фридрих-Андреас фон Кох, которому было суждено погибнуть через несколько месяцев: «Бои и сражения не представляют для меня ничего особенного. Они грубы и обезличены». Майнхарт фон Гуттенберг также говорил о предчувствии беды, отмечая после боя: «Не могу собраться с мыслями. Вокруг все так пустынно, и мне кажется, что и сам я становлюсь все более одиноким и внутренне опустошенным». Такое одиночество не было чем-то из ряда вон выходящим, и Эрнсту Кляйсту казалось, что он знает почему. «Меня часто охватывает беспокойство, — размышляет он. — Это не страх перед боем или смертью. Но события обретают такой гигантский масштаб, что мне кажется, будто я ничтожнее самого ничтожного». С выводом Кляйста соглашается Гарри Милерт: «Ничего личного больше не происходит».
Подавленный грандиозностью войны, терзаемый страхом оказаться незначительным, перед лицом смерти в полном одиночестве — все эти ощущения усиливают чувство экзистенциального одиночества солдата. Жизнь на фронте означала жизнь на грани невообразимого ужаса и страданий. «Я прошел через ад», — заметил Гаральд Хенри, рассказывая о событиях октября 1941 года, которые он сам назвал «невероятными». В другом письме он отзывался о бое как о «бесконечной агонии». «В аду кипят все котлы», — так через несколько дней он начал письмо, где говорил о себе как об одном из «Измученных человеческих существ», которые более не в силах переносить страдания. «Однако последний ад, — заключил он, цитируя Бертольта Брехта, — никогда не бывает самым последним».
Учитывая ужасный характер военных действий, некоторые солдаты, что неудивительно, оказались неспособны описать свои страшные переживания. Гельмут фон Харнак попытался в письме к отцу описать окружающий его мир, но не нашел подходящих слов. «Картину можно будет считать завершенной, — писал он, — лишь тогда, когда простые фронтовики этой войны приедут в отпуск и смогут вновь обрести дар речи». Другой солдат признавался, что хотел бы облегчить себе душу, рассказать обо всем, что он испытал, но «не имел ни возможности, ни права написать обо всем». Рембранд Элерт попытался описать дикость немецкого отступления из России зимой 1944 года, но остановился и заключил: «Тому, кто в этом сам не участвовал, никогда не понять, на что это было похоже». Вильгельм Прюллер доверил своему дневнику схожие мысли: «Те, кто не сражался на фронте, не знают, что такое война». Неизвестно, что было тому причиной: неумение выразить свои мысли, страх перед цензурой или просто отчаяние от осознания того, что домашние этого не поймут, но многие солдаты считали невозможным передать реальность своего мира, даже несмотря на то что, как признал Вальтер Вебер во время отпуска после ранения в марте 1942 года, два месяца зимней войны в России дали ему жизненный опыт, жестокость которого была навсегда запечатлена в его памяти.
Тем не менее, несмотря на ужасы, через которые им пришлось пройти, и ограниченность мира фронтовика, многие солдаты показывают удивительно яркую и реальную картину боевых действий войны. Для некоторых война была почти живым существом, а поле боя стало пугающе личным местом, в котором властвовали опасность и смерть, постоянно искавшие новые жертвы. Гарри Милерт отметил однажды: «Такое впечатление, будто нам угрожает дикий зверь». Это же ощущение вдвойне разделял Курт Ройбер, попавший в ловушку под Сталинградом. «Представь себе загнанное до смерти животное, — писал он жене в конце декабря 1942 года, — которое бежало сломя голову, мечась в поисках спасения, а потом вдруг оказалось в центре борьбы между жизнью и смертью». Это была неравная борьба, поскольку, как сказал об одном особенно опасном месте Фридрих Групе, «смерть таилась повсюду».
Несомненно, зловещая судьба грозила каждому фронтовику. Описывая в письме к жене ожесточенные бои под Гомелем в октябре 1943 года, Милерт признавался:
«Хуже всего было четыре дня назад, когда мне пришлось держать оборону с четырьмя солдатами против пяти… русских танков с пехотой на броне, а потом получить приказ не оставлять позиции без сигнала. Это было ужасно… Я лежал вместе с солдатами на оставленной позиции… Мы стреляли по пехоте почти в упор, а страшные стальные колоссы с ревом пронеслись мимо нас, стреляя из всех стволов… Сквозь пыль, грязь и грохот боя я разглядел зеленую сигнальную ракету — сигнал, по которому мы должны были отступать. Началось бегство. Танки преследовали нас больше двух километров, постоянно стреляя и перекрывая нам путь. Вернуться к своим удалось только мне и одному из пехотинцев. Остальные были раздавлены, затоптаны или расстреляны. Эти минуты отняли у меня последние силы».
Чувство преследования, атаки на личность также не оставляло Милерта. «Это были ужасные дни, — писал он двумя месяцами позже, всего за пару недель до гибели. — Никому, кроме тех, кто в этом участвовал, не под силу понять, что здесь произошло… За мной охотились, словно за раненым зверем. Я просидел пять часов в болоте, в ледяной воде по пояс, под непрерывным огнем вражеского танка».
Стоит ли в таком случае удивляться, что Милерт с горечью говорил о том, что мир всегда был жесток. «Только теперь, — отмечал он, — волк воет и пьет кровь в открытую». Так же недвусмысленно говорил он и о том, кого именно он подразумевает под волками. «Мы прогрызли себе дорогу, — писал он. — За это время мы обзавелись крепкими зубами». Крепче некуда. Милерт бесстрастно рассказывает об уличных боях в России: «Город горит. На базарной площади стоят два танка и беспорядочно стреляют во все стороны. Мы ждем, пока они не расстреляют все боеприпасы, а потом «накрываем» их. Мы сбрасываем прорвавшуюся русскую пехоту обратно в холодную реку. Спастись удалось немногим. Мы безжалостны. Теперь здесь столько же покоя и романтизма, сколько и опасности». Люди безжалостно охотились на других людей в опасной азартной игре, победителем из которой выходила только смерть. Как было известно и Милерту, и большинству других солдат, «военное счастье меняется каждый день, и каждая секунда решает наше существование».
В этой «игре» не было ничего более страшного или опасного, чем выход на ночную разведку в тыл противника. После одной из казавшихся бесконечными ночных стычек с русскими Клаус Хансманн и его товарищи сидели в окопах, перегруппировываясь и выясняя, кто убит и кто ранен, но тут случилось страшное. «Над бруствером показалась тень. Это был Карл. «Слушай, Клаус, — зло прошептал он. — Нужно сходить вперед и притащить [убитого] лейтенанта… С вами пойдут еще трое саперов, чтобы подобрать оставшийся там огнемет. Командир тоже считает это полной чушью, но приказ пришел из батальона». Если говорить язвительным жаргоном пехоты, то Хансманн только что получил «вызов в небесную канцелярию», или приказ отправиться на самоубийственное задание, чтобы «собрать кости», то есть подобрать тела убитых товарищей.
Усталый, испуганный и шатающийся под гнетом одиночества и отчаяния, Хансманн все же отправляется в зловещий мрак ночи.
«Я ползу вперед. Луна слегка затянута дымкой… Остальные ждут меня в тени домов. Последняя сигарета, торопливые затяжки. Мы тихо переговариваемся… «Не, это бесполезно. Да что там, пошли уже!..»
Мы медленно ползем по траве, влажной от росы… По одному мы пересекаем участок голой земли и доползаем до заросшего клевером поля… Стоит тяжелая, гнетущая тишина. Вдали видны вспышки выстрелов… Боже мой! И это все ради мертвого лейтенанта и разбитого огнемета. Вдруг из-за облака выглядывает луна. Мы лежим неподвижно. Сердца бешено стучат… Впереди, метрах в сорока, мы слышим голоса. Двое русских разговаривают между собой. Потом они вылезают из окопа и ползут в нашу сторону. Они нас заметят! В этот миг мы осознаем всю бессмысленность нашей затеи: даже если мы найдем труп, как мы потащим его обратно через вражеские окопы? Ползком волочь мертвеца очень трудно. Да и в конце-то концов, он и так уже покойник! Поэтому единственное спасение — гранаты! Первая, потом остальные: взрывы, треск, крики…
Мы быстро бросаем все гранаты и вскакиваем на ноги, одновременно стреляя короткими очередями… Мы несемся со всех ног. Нас нагоняют свистящие пули; сзади доносится стук попаданий в землю. Вот наконец и наши блиндажи. Все целы? Последний солдат соскальзывает в окоп. Все в порядке. Отлично. Спокойной ночи».
Все в порядке, по крайней мере, в физическом плане, но для простого солдата такие вылазки были вызовом счастливой судьбе и собственному благополучию, ведь каждого, кто оказывался на нейтральной полосе, пугали уязвимость, одиночество и беспомощность, психологическая мука балансирования между жизнью и смертью, а единственным утешением служила ночная мгла.
