С точки зрения Аристотеля, главное различие между историей и поэзией в том, что первая описывает обязательно факты, имевшие место в действительности, а вторая этим не связана. Впрочем, такой принципиальный подход не мешал, например, древнегреческим историкам сочинять для исторических героев «речи», которые те могли бы произнести, — так было удобно от имени действительного лица объяснить его поступки и намерения, какими они представляются автору исторического труда. Римский педагог и литературовед I века нашей эры Квинтилиан полагал, что в тех случаях, когда история предназначена «для пользы потомков», ее можно рассматривать как «поэму в прозе».
И для гуманистов эпохи Возрождения история тоже вид литературы, только отличающийся следованием действительным фактам. В XV веке итальянец Леонард Бруни полагает главную пользу от чтения истории в том, что оно помогает выработать хороший стиль и доставляет величайшее удовольствие. А в XVI веке его соотечественник Винерано рекомендует устранять из исторических повествований все неприятное…
И, как от писателей, от историков на протяжении даже не веков, а тысячелетий требуется воздействие не только на умы, но и на чувства читателей. Надо сказать, что с этой задачей историки неплохо справлялись. Целые поколения воспитывались на трудах Геродота и Плутарха, и даже в наши дни сочинения историков, признаваемые чисто научными, читаются нередко с захватывающим интересом. Для скольких наших современников любимое чтение — курсы С. М. Соловьева и В. О. Ключевского, книги Е. В. Тарле, А. 3. Манфреда…
Но учителем жизни тем не менее историю начали называть не за эту ее роль особой разновидности искусства. Она представляла собой, с точки зрения равно древних греков и римлян, ученых мужей средневековья, деятелей Возрождения и мыслителей XVII–XVIII веков, своего рода энциклопедию, в которую сведены все возможные в действительной жизни важные политические события. А поскольку мир практически не меняется, то новые ситуации только повторяют те, что уже случались в прошлом, и даже не раз. Не может произойти ничего такого, чего уже не было. Флорентийский историк Гвиччардини в XVI веке так и пишет: «Дела прошлого освещают будущее, ибо мир всегда был один и тот же; все, что есть и будет, уже было в другое время, а бывшее возвращается, только под другими названиями и в другой окраске…» Но раз так, в затруднительном положении всегда можно посмотреть, как вел себя в аналогичном случае Перикл или Юлий Цезарь, или Марк Аврелий, или Генрих I. От истории требовали, чтобы она служила школой политики, ждали от нее именно уроков — конкретных практических выводов, основанных на конкретном материале. Человек, чье имя приобрело нарицательный смысл, — Макиавелли в своих политических рекомендациях государям постоянно ссылается на жестокий опыт Древнего Рима.
Мудрено ли, что значение так понимаемой истории все возрастает и возрастает, причем пик этого роста, по-видимому, приходится на эпоху Возрождения. В это время, пишет М. А. Барг, «авторитет истории был столь общепризнанным, а ее вердикты были столь непререкаемыми, что в глазах сильных мира сего история уступала разве одной лишь теологии. Придворный духовник и придворный историк в равной мере распоряжались посмертными судьбами правителей: первый — на небесах, второй — на земле… История восседала на интеллектуальном троне, а стоявшие по сторонам его философия и поэзия внимали ей с благоговением… Ни раньше, ни позже с подобной оценкой роли и значения истории в европейской культуре мы не сталкиваемся».
Однако похоже, что и позже истории нередко придавали не менее важное значение, чем в эпоху Возрождения. К середине XIX века, по мнению многих видных специалистов, она опять-таки на время оттеснила на задний план философию, богословие же в прошлом столетии не могло составлять ей такую мощную конкуренцию, как прежде. Но в ту же пору отношение к истории со стороны господствующего класса начинает меняться.
Пожалуй, один из самых распространенных парадоксов в истории науки — научная дисциплина по мере своего развития вдруг начинает иногда: в глазах общества терять свое прежнее значение. История, понятая как процесс развития, процесс постоянных перемен, неожиданно многими перестает восприниматься как учительница жизни. Раз, дескать, все менялось, то и учиться у прошлого затруднительно.
Суть же дела в том, что с пониманием сложности истории стало ясно: нельзя пользоваться ею как словарем, в который можно заглянуть, а там забыть на время, до возникновения новой надобности. Использовать исторический опыт действительно сложно, но общий принцип подхода к нему сформулировал Владимир Ильич Ленин: «Самое надежное в вопросе общественной науки и необходимое для того, чтобы действительно приобрести навык подходить правильно к этому вопросу и не дать затеряться в массе мелочей или громадном разнообразии борющихся мнений, — самое важное, чтобы подойти к этому вопросу с точки зрения научной, это — не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь»[10].
Исторический подход — мощное оружие марксистской теории. Именно он помогает разобраться в том, что Гегель назвал «сутолокою мировых событий», именно он связывает с «жизненностью и силой настоящего» то, что может показаться «бледным воспоминанием прошлого».
Но исторический подход смог проявить себя с полной силой только тогда, когда были решены важнейшие вопросы истории как науки: какие силы проявляют себя в движении общества во времени, каким законам подчинено развитие общества.
Путь к открытию этих сил и законов был долог и труден.
Что же, с точки зрения мыслителей разных эпох, вызывает перемены в истории, управляет ее событиями, даже если она движется по кругу, а тем более если не по кругу? Что же колеблет устои одной общественной системы, подготавливая замену ее другой?
Первый и «естественный» ответ на это был прежний, тысячекратно «проверенный» на неуязвимость: обо всем заботится бог. Ход истории определен волей божьей, план ее составлен на небесах. Но это только для ортодоксального христианства «пути провидения неисповедимы», то есть понять их человек не в силах.
Геродот приписывал (как позднее христианский идеолог Августин Блаженный в V веке нашей эры) управление ходом истории божественному произволу. Но для этого произвола отыскивал некие правила, по которым он действует, так сказать, руководящие принципы. Первый великий историк тут не имел единой четкой концепции. Он то легко принимает на веру и передает потомкам сообщение о совершенно фантастических событиях, то с дотошностью ученого более поздней и менее легковерной эпохи ищет для таких событий естественное объяснение. Иногда похоже, что весь ход истории для Геродота предопределен, задан и совершается по строгому божественному плану. Но с другой стороны, боги то и дело выступают в качестве судей, воздающих людям за преступления: «Рок справедливою карой всех нечестивцев карает».
Еще поразительнее, однако, третий мотив, не раз повторяющийся у Геродота. Он тоже связан с вмешательством богов в человеческую жизнь, но по причинам, которые и в Древней Греции почитались, во всяком случае для людей, довольно низменными. Боги, оказывается, завистливы и ревнивы, они не допускают, чтобы люди были долго счастливы. Вспомним рассказ о перстне Поликрата, царя острова Самос, — рассказ, давший сюжет для баллады Шиллера «Поликратов перстень», известной нашему читателю в переводе В. А. Жуковского. Во всем был удачлив Поликрат. И вот друг его, боясь, что Поликрата погубит зависть богов, дал царю Самоса совет пожертвовать чем-то очень дорогим его сердцу. Поликрат послушался и бросил в море свой любимый перстень. А вскоре к царскому столу была поймана рыба, в желудке у которой нашелся Поликратов перстень. Опять удача! И тут друг-советчик отступается от Поликрата: тот обречен, зависть богов погубит его. Так и происходит.
Снова и снова повторяет Геродот — то от собственного лица, то устами своих героев: «Всякое божество завистливо…», «Твои великие успехи не радуют меня, так как я знаю, сколь ревниво божество».
Итак, завистливые боги, ревнивые боги, боги несправедливые, мешающие наслаждаться слишком долгим счастьем…
А в общем-то этот вывод Геродота не так уж и странен: слишком очевидна была для мыслящих людей несправедливость мира, жестокость «судьбы» даже к недавним любимцам ее. Нельзя, как видите, считать, что боги для него непогрешимы и стоят выше суда. История о Поликратовом перстне и некоторые другие эпизоды из сочинений Геродота отводили небожителям довольно неблаговидную роль. Притом ведь он верил в них. А восстать против богов, в которых веришь, — ох, наверное, какое это трудное дело! Однако и люди у Геродота тоже деятели истории, пусть подчиненные божьей власти.
