Семен Либерман - Дела и люди(На совесткой стройке)

. Были созданы целые комбинаты по использованию этих продуктов, и для изучения дела была даже отправлена комиссия за границу. Теперь эти продукты играют громадную роль в советской военной промышленности, а тогда раздавались голоса о том, что дешевле и проще ввозить их из Европы. Помнится, как некоторые из этих энтузиастов с мест стали доказывать, что вокруг Архангельска и в Других северных районах не только пропадает свыше 30% отбросов древесины, но потеря эта удорожает стоимость пиленого леса, и что поэтому желательно построить крупные целлюлозные заводы рядом с лесопильными центрами. Вся эта целлюлоза, которая не могла быть использована в России, могла бы идти на экспорт. Хотя было известно, что в Европе и в Канаде было перепроизводство целлюлозы, и экспортные цены не могли покрыть себестоимости, проект был осуществлен, так как советское правительство нуждалось в валюте. А теперь заводы эти играют крупную роль в системе индустриализации Советского Союза. Помню знакомство с товарищем председателя Главлескома, Рыкуновым, коммунистом, проявившим себя крутым и жестоким гонителем во время национализации текстильной промышленности. За пьянство он был снят с работы, но, ввиду прошлых заслуг, был послан в Туркестан заведывать ирригационными работами по культуре хлопка. Тогда шутили, что он будет ирригировать себя алкоголем, а не хлопок водой»... … Между тем, этот район теперь обеспечил Россию хлопком. Помнится также, как из Белоруссии явилась группа делегатов с двумя специалистами, которые доказывали, что недостойно для России иметь болота у Минска. Они предлагали создать рабочие команды для осушения этого района. Большое впечатление произвела на них осушка Зуйдерзее в Голландии, и они говорили, что если маленькая реакционно-капиталистическая Голландия смогла это сделать, то Россия все сможет. Таким же энтузиастам удалось, вопреки всем торговым расчетам, развить крупную торфяную промышленность под Москвой, а также разработку сланцев в других районах. Мы, спецы, -«генералы от промышленности»- высмеивали тогда все эти фантазии». Мы считали, что Петербург, например, всегда будет существовать привозным сырьем, и что все эти затеи - излишняя расточительность. На одном из заседаний Совета Труда и Обороны, когда обсуждался вопрос о лесозаготовках, какой-то рослый парень, с холеной бородкой, в сапогах «бутылочкой», стал доказывать, что горе русского крестьянства - его жалкая, слабая лошадка; что надо уулучшить конскую породу, следуя примеру Канады. Следовали цифры, схемы и т. д. В результате, были ассигнованы средства для поездки за границу и покупки породистых лошадей. Предлагаемые проекты были часто вычитаны из книг или привезены политическими эмигрантами, вернувшимися из долгого изгнания. Старая Россия кроилась и перекраивалась, и многие - даже не враги нового режима - с тревогой смотрели на опыты всех этих энтузиастов. А между тем, ведь весь план электрификации, которой так увлекался Ленин (он говорил:коммунизм - это есть Советская власть плюс электрификация всей страны»), мог быть осуществлен, главным образом, благодаря коренной перекройке России на новые, по экономическому принципу разграниченные области. По этому поводу вспоминаю, как однажды в салон-вагоне Красина, где находились также Радек и Горький, Красин с насмешкой заговорил об этих «строителях» новой России. Тогда Горький ответил:

- Русский мужик вырос корявым. Надо его пропустить через машину, сломать его кости, чтобы они как следует крякнули, вправить их правильно, - и тогда Россия станет тем, чем она должна быть. Слова его встретили полное сочувствие всех присутствующих. Для поколения людей среднего возраста вся эта хирургическая операция казалась неприемлемой и мучительной. Но это было, очевидно, то поколение, о котором символически сказано в библии:Когда избранный народ дошел до обетованной земли, он сорок лет оставался в пустыне, пока не вымерло старое поколение и не выросло новое». В то время Россия была объята психозом нового строительства, исканием новых форм, и, конечно, - как это всегда бывает в таких случаях - все старое хаялось», и «с грязной водой выбрасывали и ребенка. Повсюду заседали научно-технические комиссии и изучали вопросы, подобные следующему:как в безлесных местах России снова развести леса?» Само слово «невозможно» считалось контрреволюционным, а скептики были кандидатами в тюрьму. Бумажные деньги шли потоком на ассигновки, в Европе заказывалось оборудование с уплатой до 30% за кредит и за переучет векселей… Я знаю случаи, когда советские векселя, полученные одной крупной машино-строительной фирмой в Англии, были переучтены из 33%, сроком на 2 года; как высока должна была быть цена, чтобы оставшиеся проценты могли покрыть фирме всю стоимость товара и заработок. Очевидно, в стране такой своеобразной социально-экономической структуры, как Россия, хозяйственные расчеты людей, умеющих считать, не всегда оказываются правильными. И если хотя бы одна десятая доля того, что тогда затрачивалось, в смысле средств и человеческих усилий, и дала те результаты, свидетелями которых мы являемся сейчас, - то можно сказать, что, действительно, Россию «умом не понять, аршином не измерить». Народная революция имеет свои законы и творит свои чудеса.

* * *

В связи с различными фантазиями и утопиями начального периода советской власти, я невольно вспоминаю одну любопытную встречу, занимающую совершенно особое место в моих общениях с людьми. В те годы, нам, некоммунистическим спецам, приходилось жить в совершенно исключительных условиях. Мы были одиночки, отрезанные от своих старых друзей, так как одни сознательно нас бойкотировали, а с другими мы сами боялись встречаться. Мы не были связаны с партийной комбюрократией, среди которой мы работали. Надо было соблюдать величайшую осторожность; иной раз казалось, что и подумать со всей откровенностью нельзя, а не то что поговорить… Мы редко ходили в гости, опасаясь неудобных встреч. На своей службе мы чувствовали себя окруженными наблюдателями: во главе учреждения всегда стояла какая-нибудь партийная персона«управляющий делами» (и заведывавший персоналом) был, большей частью, не только коммунистом, но и лицом, так или иначе связанным с ВЧК (ГПУ). Мы жили между молотом и наковальней. В этих условиях мы, естественно, ценили помощь и дружбу со стороны тех коммунистических работников, которые готовы были оказать спецам услуги, предупреждая их о грозящих опасностях, указывая им на сомнительных людей и т. д. Слегка насилуя свою партийную совесть, они помогали нам вопреки директивам своих ячеек. Одним из таких благожелательных коммунистов был управляющий делами одного из тех учреждений, где я работал, К. А-ский. До того он служил управляющим делами Революционного Военного Совета и, таким образом, пользовался большим доверием коммунистической верхушки. Мы с ним сблизились. Он рассказал мне, что до революции был в ссылке в Сибири и, после падения царской власти, немедленно возвратился в Россию. С рекомендательным письмом от одного видного масона он явился к Троцкому и был немедленно принят (по существующим достоверным сведениям, Троцкий в молодости состоял в бельгийской ложе; и, вероятно, потому что за ним был этот«грех», он так яростно отрицал и, со свойственной ему злобой, высмеивал это впоследствии). Во всяком случае, в результате этого свидания А-ский получил высокое назначение. Однажды я был приглашен на чашку чаю (а, на самом деле, на рюмку водки, - правда, что водку тогда пили из чашек) к одному из наших общих приятелей. Я заручился предварительно одобрением А-ского. Он заверил меня, что я могу без опаски принять приглашение; в том и состояла особенная ценность дружбы с ним, что он в подобных случаях давал разумные советы. На вечеринке меня, как будто случайно, усадили рядом с человеком средних лет, сибиряком, с которым А-ский уже был на ты. Сибиряк этот тоже занимал ответственный пост - он был товарищем председателя Главного Управления Главцветкамня. Так как и я в свое время жил на Урале, то между нами завязалась оживленная беседа, и после нескольких чашек мы, по русскому обычаю, перешли на ты. Когда мы расходились - уже будучи навеселе, - мои новый знакомый сказал многозначитеельно: - Это наша первая, но не последняя встреча. Он прибавил, что связующим звеном между нами будет наш общий приятель А-ский. - Но пока еще рано об этом говорить, - сказал он на прощание. Это было странно. Я очень насторожился, подумав, что это, пожалуй, могут быть козни ВЧК. А-ский меня, однако, успокоил, заверив, что все обойдется хорошо… Я так и не мог добиться от него разъяснения; но когда я отправлялся позже за границу, - а мне в то время приходилось часто выезжать через Германию в Скандинавию и Лондон - А-ский каждый раз говорил мне с таинственным видом: - Если встретите за границей нашего приятеля, который там тоже часто бывает, вы, вероятно, узнаете много интересного. Однако, вплоть до 1926 года, когда я покинул советскую службу, мне так и не пришлось его встретить. Происходило так, что мы бывали за границей в разное время. Потом, когда я уже был вольным жителем Парижа, А-ский был назначен в Париж директором«Банк Коммерсиаль пур л'Ероп дю Нор». Однажды он явился ко мне и доверительно сообщил, что решил не возвращаться больше в Россию и вскоре покинет советскую службу. Его друг, сказал он, находится в Берлине и точно также делается невозвращенцем. Они оба хотят теперь встретиться со мною, чтобы восстановить старую дружбу. Действительно, вскоре после этого они оба посетили меня. Наш приятель-сибиряк показался мне очень изменившимся. У него был какой-то нервный вид: он оглядывался по сторонам, вздрагивал, точно загнанный зверь, глаза его то вспыхивали лихорадочным блеском, то потухали. И тут-то он рассказал мне свою совершенно фантастическую историю. - Я был молодым крестьянским мальчиком, - начал он, - когда я стал увлекаться революционными идеями; это было еще задолго до революции 1917 года. За «крамолу» меня сослали в Сибирь на вольное поселение. Там я постепенно стал заниматься делами. Я начал с продажи керосина местному населению. В качестве продавцов я пригласил нескольких ссыльных; они разносили керосин крестьянам и, таким образом, имели скромный заработок. Одним из моих разносчиков был К. А-ский, но были среди них еще и другие, более видные ныне деятели. - Дело мое постепенно разрасталось, я стал зарабатывать довольно крупно. Наконец, я получил место директора местного отдела нефтяной фирмы братьев Нобель и приобрел к тому же влияние в Сибирском банке. Среди сибирских промышленников меня уже знали, и у меня были самые разнообразные дела. Но и сделавшись состоятельным человеком, я сохранял симпатии к революционерам и оставался в оппозиции к старому режиму. - Однажды, в зимнюю сибирскую ночь, когда мне почему-то не спалось, я вышел прогуляться по своей усадьбе и вдруг заметил где-то, очень-очень далеко, странный светящийся столб. Сначала я подумал, что это какой-то неожиданный мираж, но я увидел его снова и в следующую ночь, а затем стал специально выходить по ночам из любопытства, которое разбирало меня все больше и больше. Мне хотелось узнать, откуда исходит этот свет, и я решил до него добраться. - Однако, между моей усадьбой и тем местом, откуда шло загадочное сияние, лежали большие болота; добраться туда можно было только зимой, когда они замерзали. Лишь через два года мне удалось наладить и совершить это «путешествие». Оно отняло у меня две недели. Прибыв к тому месту, которое я искал, я увидел огромный камень, зеленоватого цвета, необычайного размера; он ярко сверкал ночью при луне. Это была монолитная бирюза, и совершенно очевидно, огромной ценности. Монолит был весом в несколько тонн, и так как моих скудных средств передвижения было недостаточно для такой махины, я прежде всего замазал болотной грязью блестящую поверхность камня, а затем обдумал план, как целиком откопать мою находку и перевезти ее к себе следующей зимой, когда болото снова замерзнет. Через год я предпринял новое путешествие на специально построенных санях, взявши с собой двух преданных работников, и, действительно, перевез камень к себе. Я не знал его настоящей цены, но отлично понимал, что это целое состояние. Бирюза ценилась и в Европе и в России, но особенно в Индии: там она считается священным камнем, которым лечат больных и из которого скульпторы высекают фигуры богов для магарадж. Что же мне было делать теперь с моим сокровищем? Я боялся, что если о нем узнают в Петербурге, то казна предъявит свои права. Не оставалось ничего иного, как отправить его за границу. Чтобы не привлекать ничьего внимания, я закрасил камень в серый цвет и отправил его в Берлин на адрес экспедиционной конторы «Герхард и Гей». Я сам должен был отправиться вдогонку за«посылкой». Это было в июле 1914 года; через две недели была объявлена война между Россией и Германией, и мой камень оказался в Берлине, а я остался в России. - Контора «Герхард и Гей». , думая, что это образец какой-то руды, моим камнем не интересовалась, и он пролежал много лет на одном из ее складов, под открытым небом. Затем пришла революция, но я не желал выдавать мой секрет: ведь, согласно декретам советского правительства, этот камень мог сделаться его собственностью. Мою тайну знали только К. А-ский да еще немногие видные коммунисты, так как среди моих рабочих оказался один, который потом стал одним из вершителей судеб русской революции. Все мы боялись говорить об этом деле, чтобы не навести на след советских агентов, а также экспедиционную контору в Берлине, - тем более, что я должен был ей крупную сумму за хранение моего камня в течение долгих лет. Все это вместе взятое побудило меня пойти на службу в Главцветкамень, в надежде на заграничные командировки. При первой же моей поездке за границу я выяснил, что мог бы продать бирюзу одному индийскому магарадже, который готов был заплатить за нее миллион долларов. Но с этого и начались все трудности. - Экспедитор требовал 30.000 долларов за транспорт и хранение и без уплаты этих денег отказывался выдать мой камень. Покупателю же, для настоящей оценки, нужно было предъявить камень в чистом виде. Чистосердечно рассказать все экспедитору было невозможно: он мог присвоить себе мое сокровище - по общему правилу, экспедиционные контторы приобретают право собственности на товары, пролежавшие свыше десяти лет без оплаты. Словом, было ясно, что мне следует обосноваться надолго в Берлине, иначе нельзя было довести до конца это большое и трудное дело. Сделаться невозвращенцем и отрезать себе все пути в Россию? Но, вы понимаете, у меня и в России спрятаны некоторые очень ценные камни; они тоже были замазаны и перемешаны с ничего не стоющим булыжником, и никто, кроме меня, не мог бы разобраться в этом очень ценном имуществе. Поэтому я решил поступить следующим образом: в Берлине я объявил себя больным, раздобыл свидетельства берлинских врачей и переслал их в Москву. При содействии некоторых друзей, из которых кое-кто был даже в ГПУ, я получил разрешение остаться на некоторое время за границей. Ко мне приехала также и моя семья из России. Так как мы были без средств, то я раза два в неделю отправлялся на склад конторыp> «Герхард и Гей», отпиливал кусочки от моего камня, продавал их, и этим жил. - Время шло, а развязаться с камнем так и не удавалось. Я боялся говорить об этом даже со своими друзьями, и вот я приехал теперь в Париж к А-скому, чтобы посоветоваться. Для урегулирования дела необходимо уплатить конторе 30.000 долларов. Закончив свой рассказ, наш сибиряк обратился ко мне с просьбой раздобыть в Париже эту сумму денег: по его словам, я был единственным человеком, которому он мог довериться. Это посещение совпало по времени с исчезновением генерала Кутепова; похищение это было, по мнению некоторых, делом рук ГПУ и указывало на большую активность тайных агентов Москвы за границей. Когда я слушал рассказ моего знакомого, у меня возникло подозрение, не разыграно ли все это такого рода агентами, чтобы вовлечь меня в какое-нибудь темное дело. Помимо того, я вообще относился скептически к этой странной истории. Но чем больше я расспрашивал сибиряка, тем более я начинал ему самому казаться подозрительным: не являюсь ли я агентом ГПУ? Так мы подозревали друг друга. У меня не было желания заниматься делами подобного характера, однако, я хотел все же выяснить, насколько обоснована моя подозрительность. Не доверяя самому себе и своим впечатлениям, я однажды пригласил к себе друзей и устроил на нашей квартире встречу моей жены с владельцем бирюзы. К. А-ский, со своей стороны, не переставал уговаривать меня заняться этим делом. Он уже видел себя совладельцем большого состояния, и ему казалось, что счастье его где-то совсем близко. Он все время помогал владельцу камня из своих собственных скромных средств и мечтал о том, как, после успешного завершения дела с бирюзой, он, при содействии своих друзей из ГПУ, привезет из России еще и другие ценные камни - изумруды, рубины, аквамарины - в кулак величиной… А я, слушая эти рассказы, начинал уже сомневаться и в А-ском и все больше боялся, не является .ли все это капканом, расставленным мне ГПУ. Через несколько дней ко мне вдруг явился усатый человек из парижской тайной полиции и начал допрашивать меня, знаю ли я сибиряка, знаю ли А-ского, какие у меня с ними связи и т. д. Наконец, я узнал от него следующее: владелец камня, по-видимому от возбуждения и волнения, заболел нервным расстройством. Разгуливая по Парижу с бутылкой молока в руках, он угодил ею в витрину одного фешенебельного магазина, и попал сначала в полицейский участок, а затем в больницу… И вот уж сутки, как он бредит и все жалуется, что он окружен агентами ГПУ, которые хотят обманом присвоить себе его камень. Он упоминает также и мое имя, говоря, что я устроил ему встречу с красивой женщиной, вероятно, тоже агентом ГПУ (он имел в виду встречу с моей женой). Расследование парижской полиции не имело для меня, конечно, никаких последствий. Впоследствии я узнал, что сибиряк наш был помещен в парижский дом умалишенных, и жена его потом увезла в Берлин. и не знаю по сей день, существовал ли в действительности этот драгоценный камень или то был плод больного воображения. А-ский больше всего волновался о том, как бы парижская полиция не сообщила об этой истории в Москву: тогда всем его друзьям, связанным с делом о бирюзе, грозила бы гибель. Я привел эту фантастическую историю о сокровище, потому что она чрезвычайно характерна для психологии и быта начала революции. Владельцев всевозможных кладов было в то время великое множество. Люди, принадлежавшие к дореволюционному поколению, никак не могли окончательно расстаться со своим прошлым. Одни хранили свои бриллианты; другие становились сторожами своих фабрик, на территории которых они зарыли свои клады; третьи прятали царские тысячные билеты вглубь заветных сундуков; у четвертых в чайниках лежали керенки - в количествах, достаточных для того, чтобы оклеить ими стены домов… Одни, будучи монархистами, верили в бумажки с орлами; демократы предпочитали керенки, которые были ближе сердцу просвещенной Англии и богатой Америки. Некоторые берегли старые купчие и банковские счета - особенно, если банки принадлежали иностранцам. Все они на что-то уповали… Деньги, счета, акции были для них воплощением надежды на лучшее будущее, - которая оживляла их монотонную, тяжелую жизнь, делала ее менее беспросветной. Целыми днями эти «бывшие люди» бегали из одного учреждения в другое, в качестве спецов, консультантов, защищая свое право на пищевой паек, на четырнадцать квадратных футов жилплощади, на саженку дров для тощей, чахоточной печки. А вечерами они предавались мечтам о будущем богатстве… Был ли владелец бирюзы одним из таких мечтателей? Или же он, на самом деле, обладал драгоценным камнем, сулившим ему баснословное богатство? Во всяком случае, и он принадлежал к группе людей, цеплявшихся за то, что они приобрели в прошлой жизни, и желавших использовать это наследство даже в революционной обстановке. Его тоже соблазняло их стремление вырваться из скудости и холода советского быта,- но только его авантюра кончилась не в ГПУ, как это обычно случалось с хранителями кладов, акций и ассигнаций, а в парижской психиатрической лечебнице.