Но не буду писать тебе о твоей же болезни. Тебе не это нужно. Сегодня или завтра повидаю одного врача, к<отор>ый мне расскажет о новых методах лечения баз<едовой> бол<езни>. Пока молчу, ибо все что мне хочется тебе сказать ободряющего — ты и так почувствуешь.
Сейчас сижу один в своей комнате — Марина, Аля и Мур (так зовется Георгий) ушли на обычную прогулку в парк. Очаровательнее мальчика, чем наш Мур, не видел. Живой, как ртуть — ласковый, с милым лукавством, в белых кудряшках и с большими синими глазами. Всегда в синяках и в ссадинах — усмотреть невозможно. И сейчас ушел на прогулку с двумя повязками — одна на руке (схватил подставку от утюга), другая на колене — расшиб об камни. И так постоянно.
Утром ездил наниматься в кино на съемку. Через неделю опять буду сниматься с прыганьем в воду, в Сену. Презреннейший из моих заработков, но самый легкий и самый выгодный. И большие и маленькие кинематографические актеры — человеческие отрепья — проституция лучше. По всей вероятности буду еще сниматься в Jeanne d’Arc.[129] Иду завтра на переговоры. За одну съемку я получаю больше, чем за неделю уроков.
Из русских общаюсь оч<ень> мало с кем. Моя группа, о к<отор>ой я тебе писал в прошлый раз, окружена стеной ненависти. Я к этому так привык, что перестал чувствовать обычное в таких случаях стеснение. Но зато те с кем я общаюсь — люди такого дара и такого творчества, что заслоняют собою все шипение и всю злобу, на нас направленную. Когда-нибудь увидишь и услышишь их.
Недавно был на вечере 6 русских писателей — Слонимского,[130] Лидина,[131] Триолэ,[132] Эренбурга, Форш[133] и еще кого-то. Впечатление оч<ень> печальное. Пожалуй литературно сильнее других был Эренбург, но вещь гнилая,[134] как гнил и сам автор. Форш читала пустячки a la Зощенко,[135] Лидин преподнес пошлятину в духе Л. Андреева,[136] а Слонимский какую-то тенденциозную манную кашу.
В первый раз (не обижайся — я к театру совсем оравнодушел) был во франц<узском> театре, на «лучшей постановке» сезона. Называется вещь Майя.[137] Черт знает что. Как спектакль — нечто похожее на I-ую Студию Худ<ожественного> театра времен до-революционных (Майя идет тоже в Студии Театра Елисейских Полей). Сама вещь — розовая вода с претензией на философию. С трудом досидел до конца, хотя актеры старались, что называется, во всю.
Все пишу тебе о пустяках. О большом в моей жизни, увы, писать пока рано.
Получил недавно письмо от тети Клавдии из Ялты.[138] Вот не думал, что она жива! Просит пристроить свои переводы русских пословиц — крепкая старуха.
Видела ли перед отъездом Макса? Каков он? Боюсь, что сейчас он должен казаться жалким. У него нет зацепок ни за сегодняшний день, ни за завтрашний. Последние стихи его — ужасны.[139] Но в Коктебель мне все-таки хочется. В Россию въеду через Коктебель.
Много перечитываю, а часто и читаю вновь — старых русских авторов, старых идеологов. Открываю «перлы» замечательные. Кем нужно было быть, чтобы ими зачитываться? То что случилось — должно было случиться неминуемо.
Наткнулся недавно на интересную историческую параллель. При Екатерине II было закрыто из 722 монастырей в Великороссии около 500. Производилось изъятие церковных ценностей, к<отор>ое было поручено бригадирам и унтерам. Делалось это очень грубо — входили в алтари, срывали ризы и пр… Митрополит Новгородский Арсений Мациевский[140] написал письмо царице с оч<ень> лояльным протестом. Он был арестован, закован, переименован в Андрея Враля и заточен в Ревельскую крепость. Тысячи паломников стекались поклониться стенам этой крепости. Митрополит почитался как святой. Обер-прокурором Синода при Ек<атерине> II был назначен бригадир (фамилии не помню) — атеист.[141] Он предложил протестантскую реформу церкви. Ек<атерина>, несмотря на сочувствие этому проэкту — не решалась применить его. Подобное творилось и при Анне Иоанновне. Про великого Петра и говорить нечего.
Сообщи мне даты смерти и похорон мамы и папы. Без этого не могу отыскать могил.
Ну Лиленька, до следующего письма. Поправляйся, отдыхай на Псковской земле. Что бы я дал, чтобы побывать на ней.
Дай тебе Бог здоровья и спокойствия. Целую и люблю преданно.
Твой С.
Снимки, о к<отор>ых ты просишь — найду и вышлю.
Дорогая Лиленька,
Бесконечно тронут Вериной присылкой (халва, икра, игрушки) — она растравительна. Мне ничего не нужно присылать — ведь я знаю, как все вы живете. Особенно икра не лезла в рот. Была ли у тебя Ася?[142] Посылаю тебе две Муриных карточки и одну свою. Только боюсь — не дойдут они.
Как Верин адрес и можно ли ей писать?
О себе писать почти нечего. Все это время снимался в кино — вставал в 5, приходил в 8. А вечером еще уроки. Теперь съемки кончились — ищу новых.
Как здоровье твое? Давно молчишь. Все мои совсем оправились от скарлатины. М<арина> ходит бритая. Аля начала ходить в рисовальную школу и я вспоминаю, глядя на нее, свое детство — Арбат, Юона.[143] Но она раз в десять способнее меня.
Читала ли «5-ый год» Пастернака?[144] Прекрасная вещь — особенно вступление. Только мало кто поймет ее — и у нас и у вас.
До сих пор не был на кладбище! И знаешь, что останавливает? Боюсь, что не найду могилу.
Обнимаю и люблю
Твой С.
Дорогая Лиленька,
Что же это опять с тобою? Я в тревоге. Хочу думать, что ты и Вера меня просто временно забыли. Дай Бог, чтобы молчание твое было вызвано именно этим, а не болезнью. С Рождества от тебя ничего не имею, а дожили мы уже до Пасхи.
Наконец-то нашел нашу могилу. Оказывается в своем письме ты указала не то кладбище (Монмартрское, вместо Монпарнасского). Воль сообщил мне адр<ес> Франки.[145] Франка отозвалась сейчас же, и т. п… Это кладбище находится совсем рядом с нею — мы в тот же день отправились туда.
Подумай, Франка убрала цветами могилу к моему приходу!
Вот ее вид. В головах, там где должен был бы стоять крест — громадное хвойное дерево (елка?). Франка говорит, что это та маленькая елочка, к<отор>ая двадцать лет назад была посажена еще мамой, на папиной могиле! Куст очень разросся и по словам Франки каждый год цветет. Кроме того по земле стелется плющ, или хмель. (Посылаю тебе несколько листочков этого плюща). Решетка в виде цепи в хорошем состоянии. Сейчас во Франции весна. Как только кончатся дожди я засажу могилу цветами. Напиши, что посадить от тебя и от Веры. Закажи что-нибудь многолетнее, чтобы в будущем, когда ты приедешь сюда, ты нашла бы посаженное мною и тобою.
Не буду писать тебе: что нахлынуло на меня, когда я стоял у могилы. Только вот что хочу сказать — кровно, кровно, кровно почувствовал связь со всеми вами. Нерушимую и нерасторжимую. Целую твою седую голову, и руки, и глаза и прошу простить меня за боль, к<отор>ую не желая причинил и причинял тебе.
Это будет ужасно, если нам не суждено увидеться! Береги себя ради Бога! Последние дни все думаю о тебе и очень, очень тревожусь.
Недавно хоронил брата Ю. Завадского, умершего от туберкулеза кишок.[146] Смерть его была удивительной. До последней сознательной секунды он не думал о смерти — был уверен, что выздоравливает. Тихо уснул и во сне всё время смеялся. Сестра умершего тоже в туберкулезе.[147] Ее ты, верно, скоро увидишь. Вспомнилась смерть Пети. Бывала ли на Ваганькове?
Нужно написать тебе о нашей жизни. Я получил скромное место, к<отор>ое берет у меня все время с раннего утра до позднего вечера. Надеюсь отработать на няню.
Аля начала ходить в мастерскую Шухаева. Она исключительно способна, но нет настоящей воли к работе.
Мур стал громадным мальчиком — страшный сорванец, ласковый, живой, как ртуть, лукавый. Не переносит намека на чужое страдание, и поэтому три четверти русских сказок для него непригодны (от дурных концов рыдает). Мы с ним в большой дружбе. По утрам он вскакивает первый, бежит ко мне в комнату, начинает меня тормошить и кричать на весь дом: — «Папа, вставай, лентюга!»
Тяжелее всех, пожалуй, живется Марине. Каждый час, отнятый от ее работы, — для нее мука. Сейчас надеюсь, что удастся выполнить давнюю мечту — нанять няню (русскую). Это совершенно необходимо и для Марины, и для Али.
