Ознакомительная версия.
Существенное дополнение. Симонов неуклонно придерживался нужной идеологической линии, как человек, постигший политграмоту. Вместе с тем у него хватало осторожности и такта обойтись без открытых призывов к свержению власти.
Правительственным чиновникам едва ли могла понравиться трактовка Симоновым Брестского мира (в духе официальной советской интерпретации), но он избегал каких-либо «пораженческих» тезисов и даже подчеркивал важность разгрома «прусского милитаризма».
Не было в лекциях Симонова и прямых призывов к революционному насилию в Австралии. Впрочем, и «непрямых» призывов было достаточно, чтобы обвинить советского консула в подрыве устоев. Например, отвечая на вопросы, он предлагал австралийским рабочим «делать то же, что делают русские». А рассуждая о целесообразности «политического действия» (выборы и пр.), высказался следующим образом: дескать, все это пригодится, но только после революции[114]. Вполне советский подход – вначале революционное насилие, которое позволит передушить всех, кто может голосовать «неправильно» и лишь после – само голосование. Впоследствии в СССР именно эта модель была взята за основу.
Судебный процесс тянулся более четырех месяцев, до конца марта 1919 года. Все это время Симонов безуспешно ссылался на свою дипломатическую неприкосновенность и неправомочность суда. Эти возражения отметались, но австралийцам не хотелось доводить дело до заключения ответчика в тюрьму. Сейчас он лицо неофициальное, а потом мало ли что… Поэтому Симонову была предложена сделка. Приговор выносится обвинительный, но – по просьбе Симонова – с отсрочкой наказания до его отъезда из Австралии. Когда бы ему разрешили этот отъезд, никто не знал, поэтому Петр Фомич мог какое-то время (может, и достаточно долгое) оставаться на пятом континенте, не рискуя своей свободой. От любой незаконной пропагандистской деятельности он, естественно, отказывался.
Подобный компромисс его не устроил. «Я категорически отказался от такого освобождения, так как это равносильно было бы признанию законности суда, и требовал безусловного освобождения, как неподсудного»[115]. Тем не менее, власти не теряли надежды уговорить Симонова. В январе он получил письмо от Уотта – через Консидайна, встречавшегося с исполняющим обязанности премьера поводу своего русского товарища. Теперь предлагался отъезд из Австралии сразу после освобождения. Вроде бы он хотел этого… Но в своем ответе от 13 января 1919 года Симонов заявил, что даст свое согласие лишь при условии снятия с него всех обвинений. В противном случае он оказался бы в «ложном положении», и его отъезд стал бы напоминать бегство[116].
«Я удивлен получить такое предложение от премьер министра Содружества, – писал Симонов, – который мог не приостановить, а полностью снять с меня обвинения… и тогда я уехал бы. Мое правительство располагает своими представителями во всех частях света, которые действуют так же, как и я. И хотя некоторые из них, как и я, не были признаны официально, тем не менее, к ним относились как к представителями русского народа, и не было случая, чтобы кто-либо из них подвергся таким же оскорблениям и преследованиям, какие я испытал по милости федеральных властей Содружества. Хотя мой коллега Литвинов был задержан в Лондоне, его не только немедленно освободили, но еще предоставили все возможности, чтобы он уехал в страну по собственному выбору»[117].
Переписка продолжалась и в феврале, но позиции сторон практически не менялись. Уотт уговаривал Симонова подать прошение о приостановлении приговора, а тот твердил, что такое прошение было бы равносильно просьбе о помиловании. Будь он частным лицом, то, может, и согласился бы, а вот как генеральный консул (время от времени он именовал себя «генеральным») пойти на такое не имеет права. «Как представитель 150-миллионного народа, считаю возмутительным то, как со мной обошлись, подвергнув судебному преследованию и предложение незаконно покинуть страну является немыслимым оскорблением»[118].
«Вы можете делать со мной все, что вам заблагорассудится, но такого заявления я не подпишу!», – пафосно восклицал он. Судили его, дескать, не за нарушение закона, а за то, что он «большевистский представитель». Поэтому и речи ни о каких компромиссах быть не могло. «Если признаете меня как генконсула, останусь и буду выполнять свои обязанности. Если нет – обеспечьте возможность переезда в Европейскую Россию и безоговорочное снятия всех обвинений»[119].
Все-таки иногда Симонов проявлял слабину и допускал намеки на возможность сделки. Так, он интересовался, каким маршрутом его могут вывезти из Австралии. Наверное, это было в тех случаях, когда его охватывало отчаяние в связи с полным отсутствием контакта с Москвой. Он подозревал, что вызвано это не только удаленностью Австралии, но и отсутствием к нему интереса со стороны НКИД. Никто не спешил к нему на помощь, как к Литвинову, который провел в заточении всего десять дней и через месяц отбыл на родину. И Воровского поддержали, когда его выдворяли из Швеции. Осознание своего одиночества удручало, и требовалась немалая выдержка, чтобы не прогнуться перед австралийскими властями.
Суд приговорил его к году каторжных работ. Он тут же объявил: хотя Австралия не признала его дипломатический статус, вынесенный приговор – вопиющее нарушение международных норм. «Никакой другой консул в мире не подвергался таким преследованиям и несправедливостям, которые я испытал от федеральных властей»[120]. В письме главному редактору левого журнала «Буллетин» он подчеркивал, что делал лишь то, что обязан был делать: «Это был мой долг с самого первого дня моего назначения – предоставлять австралийскому народу как можно больше информации о России»[121].
Хотя суд предусмотрел возможность замены заключения выплатой крупного штрафа и Брукфилд готов был и на этот раз выручить русского товарища, тот пошел на принцип. Заплатив штраф, он косвенно признал бы правомочность судебного решения, с чем был категорически не согласен. Оставалось отбывать срок в «ужасных», по его словам, тюрьмах.
Тот факт, что судебные власти отправили в тюрьму консула, хотя и формально непризнанного, вызвало беспокойство в местном дипломатическом корпусе. Зарубежные консульские представители направили Симонову официальную ноту с выражением сочувствия и поддержки. О ее содержании можно судить по ответному письму, которое от имени Симонова отправил Брукфилд:
«3 апреля я встретился с русским генеральным консулом Петром Симоновым в тюрьме Лонг-Бэй, где он в настоящее время находится в заключении. В связи со своим тюремным положением он не в состоянии лично ответить на вашу ноту и попросил меня выразить вам свою благодарность. Далее он просил сообщить, что привлекает ваше внимание к данному вопросу, не рассчитывая на то, что вы предпримете какие-либо шаги или окажете помощь ему лично. Его цель – довести до вашего сведения, что предпринятые в отношении него действия являются нарушением международных дипломатических норм и заслуживают осуждения как очень опасный прецедент»[122].
Симонов содержался сиднейской тюрьме Лонг-Бэй, в тюрьме города Мэйтленд и других подобных заведениях. Свое пребывание там он запечатлел в написанном на английском языке очерке «Кое-что из моего тюремного опыта» (“Few Points From My Gaol Experience”). Дошло ли дело до публикации, неизвестно, в архиве сохранился черновой вариант текста. В любом случае, он заслуживает того, чтобы привести его в нашей книге, за исключением некоторых малозначащих фрагментов. Речь в нем идет не только о том, что лично пережил Симонов, он делился своими впечатлениями о пенитенциарной системе Австралии, о том, какое губительное воздействие она оказывала на заключенных. При переводе сохранен присущий Симонову стиль изложения.
«Кое-что из моего тюремного опыта»
«Какой у меня был опыт, как со мной обращались? Что собой представляет тюрьма? Как она воздействует на человека? Эти и много других подобных вопросов я задавал людям разного положения. Чтобы должным образом ответить на все эти вопросы мне пришлось бы написать книгу солидных размеров, и позднее, возможно, я так и поступлю. А в этой статье я расскажу лишь о некоторых моментах из моего тюремного опыта.
Первый из тех, кто задал мне первый вопрос из упомянутых мною, был Генеральный инспектор тюрем. Я ему сказал, что не могу пожаловаться на грубое обращение со стороны надзирателей тюрем, в которых я находился. Генеральный инспектор сказал, что его весьма удовлетворил мой ответ. На самом деле я мог бы доставить ему еще большее удовольствие, сообщив, что его служащие не только не подвергали меня грубому обращению, но, напротив, в большинстве своем относились ко мне с большой предупредительностью, особенно в тюрьме «Мэйтленд». Тем не менее, в отдельных случаях ими допускались ошибки, которые влекли за собой весьма неприятные для меня испытания. Когда человек подвергается суровому наказанию, даже малейшие ошибки ужасно усугубляют это наказание. Конечно, за каждой ошибкой следовали объяснения и выражение всяческого сожаления, и я эти извинения и объяснения принимал.
Ознакомительная версия.
