лет обучался, женщина была отправлена в одну из московских больниц, а девочка – нет, не в детский дом, а в другую больницу, где было детское отделение. Женщине делали уколы психотропных средств, дабы оказать ей, «больной», гуманную помощь, необходимость которой она сама понимать «не могла». Как она плакала над своей девочкой, поняв через несколько дней, что и ее так же колют в другой больнице! Матери, конечно, поставили шизофрению, а девочке, по-видимому, индуцированный бред, юношеский психоз или астеническое состояние.
Я пишу только о том, что видела и знаю сама, никакими слухами мне пользоваться просто не приходится. Случай этот не только не единичный, но совершенно произвольно взят мною из общего и обширного ПОТОКА, который обслуживается столичными и нестоличными психиатрическими больницами. Все описывать у меня просто нет физической возможности.
Приведу еще один вариант. Мать-инвалид и дочь двадцати лет. С периферии. Взяты из Приемной ЦК. В их городе они имеют квартиру, наверное до– или послевоенной постройки, очень хорошую. Рядом живет исполкомовский работник, которому приспичило заиметь именно ту квартиру. Им предлагались деньги, но они отказались переехать. Тогда им пригрозили расправой. Девушку уволили с работы и никуда не брали – городок-то небольшой. Короче, местная мафия. Собрав последние деньги, они приехали в Москву, в ЦК.
Как все произошло? Дайте ваши паспорта, сказали им, выслушав. Что это она, удивилась мать. Но дали. Посидите в коридоре. В коридоре мы сидели, сказала девушка, минуты две, после чего нас позвали обратно.
(Меня всегда интересовало, КАК берут из приемных, ведь народ-то сидит в коридоре?)
Окно было вровень с полом. Их вывели через открытую створку. Во дворе стояла вызванная – а она оттуда и не уезжает надолго, как говорила прописавшая мне галоперидол врач, – психовозка. Их поместили в разные отделения. Девушку кололи галоперидолом, все тем же, от «бреда».
Третий вариант, женщина из другого города, учительница. Местная власть по каким-то местным причинам ее выживает с работы, из школы, где она учительствует. Одинокая. Заступиться некому, детей нет. (Кстати, это очень большая неполноценность, так же, как и отсутствие «сексуального потребления», поддерживающего нормальный тонус организма). Кололи галоперидолом.
Еще одна. Приехала с мужем. Подробностей не знаю. Мужа – в одно отделение, ее – в другое. Держали шесть месяцев, так как на юг не было билетов.
Еще женщина, трое детей, муж осужден «неправильно», жаловалась, наивная, в ООН. Взяли в Москве.
Отсутствие какого-либо контроля за действием психиатрической системы, неподчиненность ее контролю со стороны закона дают возможность практически любому частному лицу, достаточно хорошо осведомленному о механизме ее действия, использовать ее в своих низменных целях.
Вряд ли Вы можете представить себе, насколько это стало распространено и в каком виде. Произошла своего рода перестройка мышления людей, каждый из которых знает, что может сделать все, что угодно, с другим, если этот другой не имеет права на выполнение в отношении него закона.
Перечисление всего, что мне известно, заняло бы очень много времени. Я могла бы рассказать о вещах вопиющих и крайне опасных для дальнейшего развития общественного сознания, но нет такой возможности».
(Продолжение анонимного письма женщины).
Еще перед моим отъездом во Францию в журнале решено было давать повесть не в трех номерах, а в двух. Правда, без ущерба для ее размера. «Подготовили» мы с редактором только первую половину. Теперь нужно было «готовить» вторую. Что мы и начали. Выяснилось, что первая половина пойдет не в шестом номере, а в седьмом или даже в восьмом.
Несмотря на суровую работу с редактором, я был почти что на седьмом небе. Хотя и понимал, что пока номер не вышел из печати, радоваться нельзя.
Но вот первая половина пошла в набор. Естественно, что все эти месяцы я был в угаре. Настоящего не было – было только будущее. Пришла верстка. Но и тут еще не было полной уверенности. В набор пошла вторая половина, которую мы с редактором сократили безжалостно, сохранив однако главное. В конечном варианте из 475 машинописных страниц в повести осталось что-то около 350. И все же я не считал, что повесть пострадала сильно, она, может быть, стала даже более динамичной и резкой. И несмотря ни на что я был искренне благодарен Эмме. Мы с ней вычитали первую верстку, и она уехала в отпуск, посчитав свою миссию выполненной и перепоручив вторую верстку другому редактору, тоже женщине.
До выхода восьмого номера журнала осталось чуть больше месяца.
Пришла вторая верстка, о чем мне сообщила по телефону новый редактор. Мы договорились о встрече после того, как она прочитает верстку. Я заехал в редакцию, взял свой экземпляр, прочитал сам, дал прочитать своим. Всем понравилось. Мне тоже. Я опять чувствовал благодарность Эмме и торжествовал победу. Прорвались! Сокращения не убили повесть, а по мнению некоторых моих читателей даже пошли ей на пользу. Может быть, правда, эффект был в том, что читали теперь не машинописный текст, а типографский.
Тут позвонила второй редактор, Виктория, и сказала, что ей очень понравилась повесть и что, читая вторую верстку, она плакала.
Я, пожалуй, мог расслабиться, тем более, что узнал: цензуру первая половина прошла. Ничто, кажется, не могло теперь помешать публикации.
И буквально через несколько часов после звонка Виктории раздался еще один телефонный звонок. Звонила замзав отделом.
– Вы знаете, нужно срочно сократить вторую половину на десять журнальных полос. Это приказ Главного.
– Что, что? – не понял я.
– Нужно сократить верстку на десять журнальных полос. Это не для обсуждения, а для исполнения. Распоряжение Главного редактора.
– Этого не может быть, – сказал я, холодея.
– Объясняйтесь с Первым замом.
– А где Главный?
– На даче. Но это приказ его.
Десять журнальных полос – это больше двадцати машинописных страниц. Авторский лист. А мы с редактором и так выдавили из повести все, что только можно было.
– Этого не может быть, – машинально повторил я. – Мы и так…
– Объясняйтесь с Первым замом, мне было велено передать.
Вот и все. Думаю, не стоит описывать мои «интеллигентские переживания». Увы, я не знал, что это только начало.
Начало этой повести – «Пирамида-2»…
Да, опять встал передо мной вопрос. Воздевать руки в негодовании было бессмысленно. Но что же действительно делать, как быть. И редакторши в Москве не было. И завотделом.
Неужели замышлялось убийство? Но почему, зачем? Вторая половина важнее первой. И сокращена она была до предела.
Вот тут, пожалуй, впервые я начал догадываться, что
