сторон. Наконец кедр качнулся, надломился и полетел с крутого берега в снег на реку, ломая сучья. Обчистив ствол и отпилив вершину, мы пошли в посёлок за оленями, чтобы перевезти ствол на лётное поле.
Ненцы запрягли в пять нарт самых крупных оленей и поехали вместе с нами к кедру. Привязав ствол ко всем нартам, я крикнул: «Трогай!» Олени дёрнули нестройно, и ствол, пошевельнувшись, остался на месте.
— Давайте дружнее, — сказал Рогожин ненцам.
Все пять упряжек приготовились, ненцы подняли хореи.
— Пошёл! — скомандовал Александр Петрович.
Упряжки дёрнули одновременно, и тяжёлое бревно заскользило по снегу. Выехав на лётное поле, ствол развернули, привязав упряжки нарт к нему поперёк, через равные промежутки. Напрягая силы, олени тащили бревно поперёк площадки, сбивая бугорки, оставшиеся от копыт...
— Давайте усилим груз, — предложил Миша.
На бревно уселись шесть человек и подпрягли ещё две нарты. К вечеру поле было укатано.
Волохович проверял плотность снега. Он вдавливал металлический стержень в снег, не отводя глаз от показания прибора. Я ходил вслед за ним, измеряя глубину. На середине поля было двадцать—тридцать сантиметров, а к краям больше. Я волновался, что скажет пилот.
— На пределе получается, — крикнул Миша.
— Что это значит — на пределе?
— А то, что принимать можно, да только с риском.
— Не может быть? — неуверенно возразил я.
Мы оба молчали. Я ещё раз прошёлся по полю, пробуя плотность снега.
— Подождём до утра, — сказал пилот. — Может, ночью морозец ударит, тогда снег крепче будет.
Я ничего не ответил и пошёл в посёлок. У входа в палатку стряхнул снег и, раздевшись, умылся снегом.
В палатку собрались все строители «аэродрома». Настрогали мороженых сигов, наварили оленьего мяса, спирт разлили по кружкам.
Мне хотелось встряхнуться: последнее время я мало спал, много работал. А результатов всё не было. «С риском можно, — зло думал я, вспоминая слова пилота. — А кому нужен этот риск? Самолёт разбить, людей искалечить, ещё этого не хватало».
— Ну что ж, выпьем за скорый прилёт самолётов, — поднял я кружку.
На закуску подали варёных глухарей, убитых накануне Пуганой.
Ненцы хвалили крепкий напиток и через пять минут уже шумели, курили трубки, спорили.
Повеселел и я. «В конце концов уберём же мы снег! — подумал я. — Теперь, когда он плотный и по объёму стало его втрое меньше, нетрудно будет справиться».
Сидевший со мной Пугана хлопал меня по плечу и возмущался:
— Как ваша без начальника работает? Где ваш арка 5 начальник?
— Ну, я начальник.
— Ты? — удивился ненец, глядя на меня во все глаза. — Это я по-вашему дурак, да? Не вижу? Какой ты начальник, сам дерево пили, снег топчи, воду таскай, печку топи, — рассуждал он. — Начальник только пиши, ругайся, спирт пей... Ниязов вот начальник, булгатер тоже маленько начальник, а ты... — Пугана махнул рукой.
Я от души смеялся. Мне стало совсем весело. Пили ещё за ненцев, за отсутствующих друзей, за северное сияние. Волохович требовал выпить за поднебесную высь.
Пугана махал руками, порываясь выйти из-за стола.
— Пойду Ниязовым драться, — шумел он. — Зачем обман делал, пушнину дёшево принимал?
Я удержал его.
Юркин спорил с Волоховичем.
— А я говорю: можно принимать, — доказывал Вася. — Пусть только больше хвост загрузят и не с полной нагрузкой летят.
— А если скапотирует? — возразил Волохович.
— Не на такие площадки садились и то не бились, — доказывал Вася.
— Ну, хватит спорить, — остановил я. — Завтра снова за дело.
Все вышли на свежий воздух. Я пошёл провожать пилотов.
— Вроде теплее стало? — спросил Миша.
Снег под ногами действительно не скрипел.
«Может, и правда вместо мороза оттепель будет?» — подумал я.
— Ну да черт с ним! — вслух выругался я. — Хватит думать, от дум мороза не будет.
Проводив лётчиков, я побрёл обратно к палатке, но в темноте споткнулся о лежавшего на тропе человека. Заглянув в лицо валявшемуся, я узнал оленевода Айвоседу. Он лежал в малице, засунув руки в рукава. Разбудить его было невозможно: он лишь бессвязно ворчал, стараясь удобнее улечься в мягком снегу.
В десяти метрах от Айвоседы я увидел второго ненца, тоже спавшего в снегу. Хмель у меня как рукой сняло, и я быстро зашагал по тропе, чтобы взять людей и перетащить ненцев в палатку. Не прошёл я и двадцати шагов, как наткнулся на валявшегося в снегу Пяка. Я уже не шёл, а бежал. Но в палатке никого не было. «Наверное, добавляют у бухгалтера», — подумал я и решил ненцев таскать один.
Подойдя к Пяку, я хотел взвалить его на плечи, но тот, явно недовольный, что его тревожат, сопротивлялся. Покачиваясь, ко мне подошёл Пугана.
— Ну-ка помоги, — попросил я.
Пугана засмеялся:
— Куда таскать, зачем таскать, пусть его спит куропашкином чуме, его так спать терпит.
На мои уговоры Пугана только махнул рукой. Он ответил: «Их терпит, терпит», — и зашагал к фактории.
С рассветом мы с Волоховичем были уже на лётном поле, измеряли плотность снега.
С каждым новым измерением Волохович мрачнел.
«Но если не рискнуть, — подумал я, — значит, работа экспедиции будет сорвана, а население останется без продовольствия».
Я понимал, что настаивать перед Волоховичем на приёме ЛИ-2 — значит толкать его на возможные неприятности. Ведь он и так был на «особом учёте», и я знал его печальную историю.
Ещё в 1940 году, на финском фронте, Волохович в одном из воздушных боев под Выборгом, спасая товарищей, врезался на своём истребителе в самую гущу врагов и сбил один самолёт. Но потом на него бросились сразу три истребителя и
